Page 155 - Чевенгур
P. 155

чевенгурцев никакой радости не было впереди, и они ее не ожидали, довольствуясь тем, чем
               живут  все  неимущие  люди  —  взаимной  жизнью  с  другими  одинаковыми  людьми,
               спутниками и товарищами своих пройденных дорог.
                     Он вспомнил однажды своего старшего брата, который каждый вечер уходил со двора к
               своей  барышне,  а  младшие  братья  оставались  одни  в  хате  и  скучали  без  него;  тогда  их
               утешал Копенкин, и они тоже постепенно утешались между собой, потому что это им было
               необходимо.  Теперь  Копенкин  тоже  равнодушен  к  Чевенгуру  и  хочет  уехать  к  своей
               барышне  —  Розе  Люксембург,  а  чевенгурцы  не  имеют  барышни,  и  им  придется  остаться
               одним и утешаться между собой.
                     Прочие  как  бы  заранее  знали,  что  они  останутся  одни  в  Чевенгуре,  и  ничего  не
               требовали ни от Копенкина, ни от ревкома
                     — у  тех  были  идеи  и  распоряжения,  а  у  них  имелась  одна  необходимость
               существования.  Днем  чевенгурцы  бродили  по  степям,  рвали  растения,  выкапывали
               корнеплоды и досыта питались сырыми продуктами природы, а по вечерам они ложились в
               траву  на  улице  и  молча  засыпали.  Копенкин  тоже  ложился  среди  людей,  чтобы  меньше
               тосковать  и  скорее  проживалось  время.  Изредка  он  беседовал  с  худым  стариком,  Яковом
               Титычем,  который,  оказывается,  знал  все,  о  чем  другие  люди  лишь  думали  или  даже  не
               сумели  подумать;  Копенкин  же  с  точностью  ничего  не  знал,  потому  что  переживал  свою
               жизнь, не охраняя ее бдительным и памятливым сознанием.
                     Яков  Титыч  любил  вечерами  лежать  в  траве,  видеть  звезды  и  смирять  себя
               размышлением, что есть отдаленные светила, на них происходит нелюдская неиспытанная
               жизнь, а ему она недостижима и не предназначена; Яков Титыч поворачивал голову, видел
               засыпающих соседей и грустил за них: «И вам тоже жить там не дано, — а затем привставал,
               чтобы  громко  всех  поздравить:  —  Пускай  не  дано,  зато  вещество  одинаковое:  что  я,  что
               звезда, — человек не хам, он берет не по жадности, а по необходимости». Копенкин тоже
               лежал и слышал подобные собеседования Якова Титыча со своей душой. «Других постоянно
               жалко, —  обращался  к  своему  вниманию  Яков  Титыч, —  взглянешь  на  грустное  тело
               человека, и жалко его — оно замучается, умрет, и с ним скоро расстанешься, а себя никогда
               не жалко, только вспомнишь, как умрешь и над тобой заплачут, то жалко будет плачущих
               одних оставлять».
                     — Откуда,  старик,  у  тебя  смутное  слово  берется? —  спросил  Копенкин. —  Ты  же
               классового человека не знаешь, а лежишь — говоришь…
                     Старик замолчал, и в Чевенгуре тоже было молчаливо.
                     Люди  лежали  навзничь,  и  вверху  над  ними  медленно  открывалась  трудная,  смутная
               ночь, —  настолько  тихая,  что  оттуда,  казалось,  иногда  произносились  слова,  и  заснувшие
               вздыхали им в ответ.
                     — Чего  ж  молчишь,  как  темнота? —  переспросил  Копенкин. —  О  звезде  горюешь?
               Звезды тоже — серебро и золото, не наша монета.
                     Яков Титыч своих слов не стыдился.
                     — Я  не  говорил,  а  думал, —  сказал  он. —  Пока  слово  не  скажешь,  то  умным  не
               станешь, оттого что в молчании ума нету — есть одно мученье чувства…
                     — Стало быть, ты умный, раз говоришь, как митинг? — спросил Копенкин.
                     — Умный я стался не оттого…
                     — А отчего ж? Научи меня по-товарищески, — попросил Копенкин.
                     — Умный  я  стался,  что  без  родителей,  без  людей  человека  из  себя  сделал.  Сколько
               живья и матерьялу я на себя добыл и пустил
                     — сообрази своим умом вслух.
                     — Наверно, избыточно! — вслух подумал Копенкин.
                     Яков Титыч сначала вздохнул от своей скрытой совести, а потом открылся Копенкину:
                     — Истинно, что избыточно. На старости лет лежишь и думаешь, как после меня земля
               и люди целы? Сколько я делов поделал, сколько еды поел, сколько тягостей изжил  и дум
               передумал, будто весь свет на своих руках истратил, а другим одно мое жеваное осталось. А
   150   151   152   153   154   155   156   157   158   159   160