Page 158 - Чевенгур

— Как вы это без ума все делаете? — огорченно упрекнула мать.
В сени вошли Прокофий, Жеев и Яков Титыч; они встали к сторонке и ничего не
спросили, чтоб не мешать.
— Мой ум тут не действует, — объяснил Чепурный, — я действую по памяти. Он и без
меня должен твою минуту пожить — здесь действует коммунизм и вся природа заодно. В
другом месте он бы еще вчера у тебя умер. Это он лишние сутки от Чевенгура прожил —
тебе говорю!
«Вполне возможно, вполне так», — подумал Копенкин и взглянул на двор —
посмотреть, нет ли какого видимого сочувствия мертвому в воздухе, в Чевенгуре или в
небесах над ним. Но там менялась погода и ветер шумел в бурьяне, а пролетарии вставали с
остывающей земли и шли ночевать в дома.
«Там одно и то же, как и при империализме, — передумал Копенкин, — так же
волнуется погода и не видно коммунизма, — может быть, мальчик нечаянно вздохнет —
тогда так».
— Больше не мучайте его, — сказала мать Чепурному, когда тот влил в покорные уста
ребенка четыре капли постного масла.
— Пусть он отдохнет, я не хочу, чтоб его трогали, он говорил мне, что уморился.
Чепурный почесал мальчику спекшиеся волосы на голове, уже темнеющие, потому что
раннее детство умершего кончилось. На крышу сенец закапал быстрый, успокаивающийся
дождь, но внезапный ветер, размахнувшись над степью, оторвал дождь от земли и унес его с
собой в дальнюю темноту, — и опять на дворе стало тихо, лишь запахло сыростью и глиной.
— Сейчас он вздохнет и глянет на нас, — сказал Чепурный.
Пятеро чевенгурцев склонились над отчужденным телом ребенка, чтобы сразу заметить
его повторившуюся жизнь в Чевенгуре, так как она будет слишком коротка. Мальчик молча
сидел на коленях у Чепурного, а мать сняла с него теплые чулочки и нюхала пот его ног.
Прошла та минута, которую ребенок мог бы прожить, чтобы мать его запомнила и
утешилась, а затем снова умереть; но мальчик не хотел дважды мучиться насмерть, он
покоился прежним мертвым на руках Чепурного — и мать поняла.
— Я не хочу, чтобы он жил хоть одну минуту, — отказалась она, — ему опять надо
будет умирать и мучиться, пусть он останется таким.
«Какой же это коммунизм? — окончательно усомнился Копенкин и вышел на двор,
покрытый сырою ночью. — От него ребенок ни разу не мог вздохнуть, при нем человек
явился и умер. Тут зараза, а не коммунизм. Пора тебе ехать, товарищ Копенкин, отсюда —
вдаль».
Копенкин почувствовал бодрость, спутницу дали и надежды; почти с печалью он
глядел на Чевенгур, потому что с ним скоро предстоит расстаться навсегда; всем встречным
людям и покидаемым селам и городам Копенкин всегда прощал: его несбывшиеся надежды
искупались расставанием. Ночами Копенкин терял терпение — тьма и беззащитный сон
людей увлекали его произвести глубокую разведку в главное буржуазное государство,
потому что и над тем государством была тьма и капиталисты лежали голыми и
бессознательными, — тут бы их и можно было кончить, а к рассвету объявить коммунизм.
Копенкин пошел к своей лошади, оглядел и ощупал ее, чтобы знать наверное — может
он уехать на ней в любую нужную минуту или нет; оказалось — может: Пролетарская Сила
была столь же прочна и готова ехать в даль и в будущее, как прошагала она свои дороги в
минувшем времени.
На околице Чевенгура заиграла гармоника — у какого-то прочего была музыка, ему не
спалось, и он утешал свое бессонное одиночество.
Такую музыку Копенкин никогда не слышал — она почти выговаривала слова, лишь
немного не договаривая их, и поэтому они оставались неосуществленной тоской.
— Лучше б музыка договаривала, что ей надо, — волновался Копенкин. — По звуку —
это он меня к себе зовет, а подойдешь — он все равно не перестанет играть.
Однако Копенкин пошел на ночную музыку, чтобы до конца доглядеть чевенгурских