Page 181 - Чевенгур

Через час Дванов и Пиюся принесли лопаты и начали рыть канаву для отвода воды из
ручья, чтобы можно было строить плотину на сухом месте. Дождь ничуть не переставал, и
трудно было рвать лопатой задернелый промокший покров.
— Зато люди будут всегда сыты, — говорил Дванов, с усердием жадности работая
лопатой.
— Еще бы! — отвечал Пиюся. — Жидкость — великое дело.
Теперь Дванов перестал бояться за утрату или повреждение главной своей думы — о
сохранности людей в Чевенгуре: он нашел вторую, добавочную идею — орошение балки,
чтобы ею отвлекаться и ею помогать целости первой идеи в самом себе. Пока что Дванов
еще боялся пользоваться людьми коммунизма, он хотел жить тише и беречь коммунизм без
ущерба, в виде его первоначальных людей.
В полдень Гопнер добыл огонь водяным насосом, в Чевенгуре раздался гул радости, и
Дванов с Пиюсей тоже побежали туда. Чепурный уже успел развести костер и варил на нем
котелок супа для Якова Титыча, торжествуя от своего занятия и от гордости, что в Чевенгуре
на сыром месте пролетарии сумели сделать огонь.
Дванов сказал Гопнеру о своем намерении делать оросительную плотину на ручье,
дабы лучше росли огороды и злаки. Гопнер на это заметил, что без шпунта не обойтись,
нужно найти в Чевенгуре сухое дерево и начинать делать шпунтовые сваи. И Дванов с
Гопнером до вечера искали сухое дерево, пока не дошли до старого буржуазного кладбища,
очутившегося уже вне Чевенгура благодаря сплочению города в тесноту от переноски домов
на субботниках; на кладбище богатые семейства ставили высокие дубовые кресты по своей
усопшей родне, и кресты стояли десятки лет над могилами, как деревянное бессмертие
умерших. Эти кресты Гопнер нашел годными для шпунта, если снять с них перекладины и
головки Иисуса Христа.
Поздно вечером Гопнер, Дванов, Пиюся и еще пятеро прочих взялись корчевать
кресты; позже, покормив Якова Титыча, прибыл Чепурный и тоже принялся за корчевку, в
помощь уже трудившимся для будущей сытости Чевенгура.
Неслышным шагом, среди звуков труда, со степи на кладбище вступили две цыганки;
их никто не заметил, пока они не подошли к Чепурному и не остановились перед ним.
Чепурный раскапывал корень креста и вдруг почуял, что чем-то пахнет сырым и теплым
духом, который уже давно вынес ветер из Чевенгура; он перестал рыть и молча притаился —
пусть неизвестное еще чем-нибудь обнаружится, но было тихо и пахло.
— Вы чего здесь? — вскочил Чепурный, не разглядев цыганок.
— А нас малый встретил да послал, — сказала одна цыганка.
— Мы в жены пришли наниматься.
— Проша! — вспоминая, улыбнулся Чепурный. — Где он есть?
— А тамо, — ответили цыганки. — Он нас пощупал от болезни, да и погнал. А мы
шли-шли, да и дошли, а вы могилы роете, а невест хороших у вас нету…
Чепурный со смущением осмотрел явившихся женщин. Одна была молода и, видимо,
молчалива; ее маленькие черные глаза выражали терпение мучительной жизни, остальное же
лицо было покрыто утомленной, жидкой кожей; эта цыганка имела на теле красноармейскую
шинель, а на голове фуражку кавалериста, и ее черные свежие волосы показывали, что она
еще молода и могла бы быть хороша собой, но время ее жизни до сих пор проходило трудно
и напрасно. Другая цыганка была стара и щербата, однако она глядела веселее молодой,
потому что от долголетней привычки к горю ей казалась жизнь все легче и счастливей, —
того горя, которое повторяется, старая женщина уже не чувствовала: оно от повторения
становилось облегчением.
Благодаря нежному виду полузабытых женщин Чепурный растрогался. Он поглядел на
Дванова, чтобы тот начинал говорить с прибывшими женами, но у Дванова были слезы
волнения на глазах, и он стоял почти в испуге.
— А коммунизм выдержите? — спросил Чепурный у цыганок, слабея и напрягаясь от
трогательности женщин. — Ведь тут Чевенгур, бабы, вы глядите!