Page 19 - Чевенгур

долготу рабочего дня и тоску повторительного труда. Во имя забавы своих соседей Захар
Павлович много дел сработал напрасно. Он ходил за обтирочными концами на склад, когда
они лежали горой в конторе; делал деревянные лесенки и бидоны для масла, в избытке
имевшиеся в депо; даже хотел, по чужому наущению, самостоятельно менять контрольные
пробки в котле паровоза, но был вовремя предупрежден одним случайным кочегаром, —
иначе бы Захара Павловича уволили без всякого слова.
Захар Павлович, не найдя в этот раз подходящего болта, принялся приспосабливать для
прогонки гаечной резьбы один штырь, и приспособил бы, потому что никогда не терял
терпенья, но ему сказали:
— Эй, три осьмушки под резьбу, иди возьми болт!
С того дня Захара Павловича звали прозвищем «Три осьмушки под резьбу», но зато его
реже обманывали при срочной нужде в инструментах.
После никто не узнал, что Захару Павловичу имя Три осьмушки под резьбу
понравилось больше крестного: оно было похоже на ответственную часть любой машины и
как-то телесно приобщало Захара Павловича к той истинной стране, где железные дюймы
побеждают земляные версты.
Когда Захар Павлович был молодым, он думал, что когда вырастет, то поумнеет. Но
жизнь прошла без всякого отчета и без остановки, как сплошное увлечение; ни разу Захар
Павлович не ощутил времени, как встречной твердой вещи, — оно для него существовало
лишь загадкой в механизме будильника. Но когда Захар Павлович узнал тайну маятника, то
увидел, что времени нет, есть равномерная тугая сила пружины. Но что-то тихое и грустное
было в природе — какие-то силы действовали невозвратно. Захар Павлович наблюдал реки
— в них не колебались ни скорость, ни уровень воды, и от этого постоянства была горькая
тоска. Бывали, конечно, полые воды, падали душные ливни, захватывал дыхание ветер, но
больше действовала тихая, равнодушная жизнь — речные потоки, рост трав, смена времен
года. Захар Павлович полагал, что эти равномерные силы всю землю держат в оцепенении —
они с заднего хода доказывали уму Захара Павловича, что ничего не изменяется к лучшему
— какими были деревни и люди, такими и останутся. Ради сохранения равносильности в
природе, беда для человека всегда повторяется. Был четыре года назад неурожай — мужики
из деревни вышли в отход, а дети легли в ранние могилы, — но эта судьба не прошла навеки,
а снова теперь возвратилась ради точности хода всеобщей жизни.
Сколько ни жил Захар Павлович, он с удивлением видел, что он не меняется и не
умнеет — остается ровно таким же, каким был в десять или пятнадцать лет. Лишь некоторые
его прежние предчувствия теперь стали обыкновенными мыслями, но от этого ничего к
лучшему не изменилось. Свою будущую жизнь он раньше представлял синим глубоким
пространством — таким далеким, что почти не существующим. Захар Павлович знал вперед,
что чем дальше он будет жить, тем это пространство непережитой жизни будет уменьшаться,
а позади — удлиняться мертвая растоптанная дорога. И он обманулся: жизнь росла и
накоплялась, а будущее впереди тоже росло и простиралось — глубже и таинственней, чем в
юности, словно Захар Павлович отступал от конца своей жизни либо увеличивал свои
надежды и веру в нее.
Видя свое лицо в стекле паровозных фонарей, Захар Павлович говорил себе:
«Удивительно, я скоро умру, а все тот же».
Под осень участились праздники в календаре: раз случилось три праздника подряд.
Захар Павлович скучал в такие дни и уходил далеко по железной дороге, чтобы видеть
поезда на полном ходу. По дороге ему пришло желание побывать в поселке на шахтах, где
схоронена его мать. Он помнил точно место похорон и чужой железный крест рядом с
безыменной безответной могилой матери. На том кресте сохранилась ржавая, почти
исчахшая вековая надпись — о смерти Ксении Федоровны Ирошниковой в 1813 году от
болезни холеры, восемнадцати лет и трех месяцев от роду. Там было еще запечатлено: «Спи
с миром, любимая дочь, до встречи младенцев с родителями».
Захару Павловичу сильно захотелось раскопать могилу и посмотреть на мать — на ее