Page 40 - Чевенгур

чтение научной книги, что от скорости сила тяготения, вес тела и жизни уменьшается, стало
быть, оттого люди в несчастии стараются двигаться. Русские странники и богомольцы
потому и брели постоянно, что они рассеивали на своем ходу тяжесть горюющей души
народа. Из окна губисполкома были видны босые, несеяные поля; иногда там показывался
одинокий человек и пристально всматривался на город, опершись подбородком на дорожную
палку, а потом уходил куда-то в балку, где он жил в сумерках своей хаты и на что-то
надеялся.
Шумилин сказал по телефону секретарю губкома о своем беспокойстве: по полям и по
городу ходят люди, чего-то они думают и хотят, а мы ими руководим из комнаты; не пора ли
послать в губернию этичного, научного парня, пусть он поглядит
— нет ли там социалистических элементов жизни: ведь массы тоже своего желают,
может, они как-нибудь самодельно живут, тем более что к помощи они еще не привыкли;
надо найти точку посередине нужды и по ней сразу ударить — нам же некогда!
— Что ж, пошли! — согласился секретарь. — Я тебе такого подыщу, а ты его снабди
указаниями.
— Давай его сегодня же, — попросил Шумилин. — Командируй его ко мне домой.
Секретарь дал распоряжение вниз по своему учреждению и забыл о дальнейшем.
Конторщик орготдела не мог уже спустить приказ секретаря в глубину губкомовского
аппарата и начал размышлять сам: кого бы это послать осматривать губернию? Никого не
было
— все коммунисты уже действовали; числился лишь какой-то Дванов, вызванный из
Новохоперска для ремонта городского водопровода, но к его личному делу был подложен
документ о болезни. «Если он не умер, то пошлю его», — решил конторщик и пошел
сообщать секретарю губкома о Дванове.
— Он не выдающийся член партии, — сказал конторщик. — У нас выдаваться не на
чем было. Вот будут большие дела, и люди на них проявятся, товарищ секретарь.
— Ладно, — ответил секретарь. — Пусть ребята дело выдумывают и растут на нем.
Вечером Дванов получил бумагу: немедленно явиться к предгубисполкома, чтобы
побеседовать о намечающемся самозарождении социализма среди масс. Дванов встал и
пошел на отвыкших ногах; Соня возвращалась со своих курсов с тетрадкою и лопухом;
лопух она сорвала за то, что у него была белая исподняя кожа, по ночам его зачесывал ветер
и освещала луна. Соня смотрела из окна на этот лопух, когда ей не спалось от молодости, а
теперь зашла на пустошь и сорвала его. Дома она уже имела много растений, и больше всего
среди них было бессмертников, что росли на солдатских могилах.
— Саша, — сказала Соня. — Нас скоро повезут в деревни — учить детство грамоте, а я
хочу служить в цветочном магазине.
Александр на это ей ответил:
— Цветы и так любят почти все, а чужих детей редко кто, только родители.
Соня не могла сообразить, она была еще полна ощущений жизни, мешавших ей
правильно думать. И она отошла от Александра в обиде.
Где жил Шумилин, Дванов точно не знал. Сначала он вошел на двор того
приблизительного дома, где должен был жить Шумилин. На дворе стояла хата, и в ней
находился дворник; уже смеркалось, дворник лег спать с женой на полати, на чистой
скатерти был оставлен хлеб для нечаянного гостя. Дванов вошел в хату, как в деревню, —
там пахло соломой и молоком, тою хозяйственной сытой теплотой, в которой произошло
зачатье всего русского сельского народа, и дворник-хозяин, должно быть, шептался с женой
о своих дворовых заботах.
Дворник числился тогда санитаром двора, чтобы не унижать его достоинства; на
просьбу Дванова указать Шумилина санитар надел валенки и накинул на белье шинель:
— Пойду постужусь для казны, а ты, Поля, не спи пока.
Шумилин в то время кормил больную жену мятой картошкой с блюдечка, женщина
слабо жевала пищу и жалела одной рукой приютившегося у ее тела трехлетнего сына.