Page 41 - Чевенгур

Дванов сказал, что ему надо.
— Погоди, я жену докормлю, — попросил Шумилин и, докормив, указал: — Вот сам
видишь, товарищ Дванов, что нам нужно: днем я служу, а вечером бабу с руки кормлю. Нам
необходимо как-нибудь иначе научиться жить…
— Так — тоже ничего, — ответил Дванов. — Когда я болел и Захар Павлович кормил
меня из рук, я это любил.
— Чего ты любил? — не понял Шумилин.
— Когда люди питаются из рук в рот.
— Ага, ну люби, — не почувствовав, сказал Шумилин, и дальше он захотел, чтобы
Дванов пошел пешком по губернии и оглядел, как там люди живут; наверное, беднота уже
скопилась сама по себе и устроилась по-социальному.
— Мы здесь служим, — огорченно высказывался Шумилин, — а массы живут. Я
боюсь, товарищ Дванов, что там коммунизм скорее очутится — им защиты, кроме
товарищества, нет. Ты бы пошел и глянул туда.
Дванов вспомнил различных людей, бродивших по полям и спавших в пустых
помещениях фронта; может быть, и на самом деле те люди скопились где-нибудь в овраге,
скрытом от ветра и государства, и живут, довольные своей дружбой. Дванов согласился
искать коммунизм среди самодеятельности населения.
— Соня, — сказал он утром на другой день. — Я ухожу, до свидания!
Девушка влезла на забор, она умывалась на дворе.
— А я уезжаю, Саш. Меня опять Клуша гонит. Лучше буду в деревне жить сама.
Дванов знал, что Соня жила у знакомой тетки Клуши, а родителей у нее не было. Но
куда же она едет в деревню одна? Оказалось, Соню с подругами выпускали с курсов
досрочно, потому что в деревне собирались банды из неграмотных людей и туда посылались
учительницы наравне с отрядами Красной Армии.
— Мы с тобой увидимся теперь после революции, — произнес Дванов.
— Мы увидимся, — подтвердила Соня. — Поцелуй меня в щеку, а я тебя в лоб — я
видела, что так люди всегда прощаются, а мне не с кем попрощаться.
Дванов тронул губами ее щеку и сам почувствовал сухой венок Сониных уст на своем
лбу; Соня отвернулась и гладила забор мучившейся неуверенной рукой.
Дванов захотел помочь Соне, но только нагнулся к ней и ощутил запах увядшей травы,
исходивший от ее волос. Здесь девушка обернулась и снова ожила.
Захар Павлович стоял на пороге с железным недоделанным чемоданом и не моргал,
чтобы не накапливать слез.
Дванов шел по губернии, по дорогам уездов и волостей. Он держался ближе к
поселениям, поэтому ему приходилось идти по долинам речек и по балкам. Выходя на
водоразделы, Дванов уже не видел ни одной деревни, нигде не шел дым из печной трубы и
редко возделывался хлеб на этой степной высоте; здесь росла чуждая трава, и сплошной
бурьян давал приют и пищу птицам и насекомым.
С водоразделов Россия казалась Дванову ненаселенной, но зато в глубинах лощин и на
берегах маловодных протоков всюду жили деревни, — было видно, что люди селились по
следам воды, они существовали невольниками водоемов. Сначала Дванов ничего не увидел в
губернии, она ему показалась вся одинаковой, как видение скудного воображения; но в один
вечер он не имел ночлега и нашел его только в теплом бурьяне на высоте водораздела.
Дванов лег и покопал пальцами почву под собой: земля оказалась вполне тучной,
однако ее не пахали, и Александр подумал, что тут безлошадье, а сам уснул. На заре он
проснулся от тяжести другого тела и вынул револьвер.
— Не пугайся, — сказал ему привалившийся человек. — Я озяб во сне, вижу, ты
лежишь, — давай теперь обхватимся для тепла и будем спать.
Дванов обхватил его, и оба согрелись. Утром, не выпуская человека, Александр
спросил его шепотом:
— Отчего тут не пашут? Ведь земля здесь черная! Лошадей, что ль, нету?