Page 42 - Чевенгур

— Погоди, — ответил хриповатым, махорочным голосом пригревшийся пешеход. — Я
бы сказал тебе, да у меня ум без хлеба не обращается. Раньше были люди, а теперь стали
рты. Понял ты мое слово?
— Нет, а чего? — потерялся Дванов. — Всю ночь грелся со мной, а сейчас
обижаешься!..
Пешеход встал на ноги.
— Вчера же был вечер, субъект-человек! А горе человека идет по ходу солнца; вечером
оно садится в него, а утром выходит оттуда. Ведь я вечером стыл, а не утром.
У Дванова было среди карманного сора немного хлебной мякоти.
— Поешь, — отдал он хлеб, — пусть твой ум обращается в живот, а я без тебя узнаю,
чего хочу.
В полдень того дня Дванов нашел далекую деревню в действующем овраге и сказал в
сельсовете, что на ихнюю степную землю хотят сажать московских переселенцев.
— Пускай сажаются, — согласился председатель Совета. — Все одно им конец там
будет, там питья нету, и она дальняя. Мы и сами той земли почти сроду не касались… А
была б там вода, так мы б из себя дали высосать, а ту залежь с довольством содержали…
Нынче Дванов шел еще более в даль губернии и не знал, где остановиться. Он думал о
времени, когда заблестит вода на сухих, возвышенных водоразделах, то будет социализмом.
Вскоре перед ним открылась узкая долина какой-то древней, давно осохшей реки.
Долину занимала слобода Петропавловка — огромное стадо жадных дворов, сбившихся на
тесном водопое.
На улице Петропавловки Дванов увидел валуны, занесенные сюда когда-то ледниками.
Валунные камни теперь лежали у хат и служили сиденьем для стариков.
Эти камни Дванов вспомнил уже после, когда сидел в Петропавловском сельсовете. Он
зашел туда, чтобы ему дали ночлег на приближающуюся ночь и чтобы написать письмо
Шумилину. Дванов не знал, как начинаются письма, и сообщал Шумилину, что творить у
природы нет особого дара, она берет терпением: из Финляндии через равнины и тоскливую
долготу времени в Петропавловку приполз валун на языке ледника. Из редких степных
балок, из глубоких грунтов надо дать воду в высокую степь, чтобы основать в ней
обновленную жизнь. Это ближе, чем притащить валун из Финляндии.
Пока Дванов писал, около его стола чего-то дожидался крестьянин со своенравным
лицом и психической, самодельно подстриженной бородкой.
— Все стараетесь! — сказал этот человек, уверенный во всеобщем заблуждении.
— Стараемся! — понял его Дванов. — Надо же вас на чистую воду в степь выводить!
Крестьянин сладострастно почесал бородку.
— Ишь ты какой! Стало быть, теперь самые умные люди явились! А то без вас не
догадались бы, как сытно харчиться!
— Нет, не догадались бы! — равнодушно вздохнул Дванов.
— Эй, мешаный, уходи отсюда! — крикнул председатель Совета с другого стола. — Ты
же бог, чего ты с нами знаешься!
Оказывается, этот человек считал себя богом и все знал. По своему убеждению он
бросил пахоту и питался непосредственно почвой. Он говорил, что раз хлеб из почвы, то в
почве есть самостоятельная сытость — надо лишь приучить к ней желудок. Думали, что он
умрет, но он жил и перед всеми ковырял глину, застрявшую в зубах. За это его немного
почитали.
Когда секретарь Совета повел Дванова на постой, то бог стоял на пороге и зяб.
— Бог, — сказал секретарь, — доведи товарища до Кузи Поганкина, скажи, что из
Совета — ихняя очередь!
Дванов пошел с богом.
Встретился нестарый мужик и сказал богу:
— Здравствуй, Никанорыч, — тебе б пора Лениным стать, будя богом-то!
Но бог стерпел и не ответил на приветствие. Только когда отошли подальше, бог