Page 53 - Чевенгур

заплакал от обиды. Он снова крался по спящим, трогал их сумки и даже заглядывал в печь.
Многим он отдавил ноги, другим оцарапал подошвой щеку или стронул с места всего
человека. Семеро проснулись и сели.
— Ну, чего ты, дьявол, ищешь? — с тихим ожесточением спросил благообразный
мужик. — Чего ты сеял тут, бессонный сатаноид?
— Ляпни его валенком, Степан, к тебе он ближе! — предложил другой человек,
спавший в шапке на кирпиче.
— Вы не видели сундука моего? — обратился Дванов к угрожающим людям. — Он
был замкнут, вчера принес, а сейчас нету.
Подслеповатый, но тем более чуткий мужик пощупал свою сумку и сказал:
— Ишь ты гусь какой! Сун-ду-ук! Да аль он был у тебя? Ты вчерась порожний прибыл:
я не зажмуривши сидел. А теперь сундука захотел!..
— Да дай ты ему, Степан, хоть раз: у тебя лапа посытей моего! — попросил человек в
шапке. — Уважь, пожалуйста: всех граждан перебудил, сучий зверь! Теперь сиди наяву до
завтра.
Дванов потерянно стоял среди всех и ожидал помощи.
Из другой комнаты, от русской печки, раздался чей-то устоявшийся голос:
— Выкиньте сейчас же этого ходока на двор! А то я встану, тогда всех перебрякаю.
Дайте покой хоть в ночное время советскому человеку.
— А, да чего тут с ним разговаривать! — крикнул лобастый парень у двери и вскочил
на ноги. Он схватил Дванова поперек, как павший ствол, и выволок его наружу.
— Остынь тут! — сказал парень и ушел в теплоту хаты, прихлопнув дверь.
Дванов пошел по улице. Строй звезд нес свой стерегущий труд над ним. Небо от них
чуть светлело по ту сторону мира, а внизу стояла прохладная чистота.
Выбравшись из поселка, Дванов хотел побежать, но упал. Он забыл про свою рану на
ноге, а оттуда все время сочилась кровь и густая влага; в отверстие раны уходила сила тела и
сознания, и Дванову хотелось дремать. Теперь он понял свою слабость, освежил рану водой
из лужи, перевернул повязку навзничь и бережно пошел дальше. Впереди его наставал
новый, лучший день; свет с востока сегодня походил на вспугнутую стаю белых птиц,
мчавшихся по небу с кипящей скоростью в смутную высоту.
Направо от дороги Дванова, на размытом оползшем кургане, лежал деревенский
погост. Верно стояли бедные кресты, обветшалые от действия ветра и вод. Они напоминали
живым, бредущим мимо крестов, что мертвые прожили зря и хотят воскреснуть. Дванов
поднял крестам свою руку, чтобы они передали его сочувствие мертвым в могилы.
Никита сидел в кухне Волошинской школы и ел тело курицы, а Копенкин и другие
боевые люди спали на полу. Раньше всех проснулась Соня; она подошла к двери и позвала
Дванова. Но Никита ей ответил, что Дванов тут и не ночевал, он, наверно, отправился вперед
по своему делу новой жизни, раз он коммунист. Тогда Соня босиком вошла в помещение
сторожа Петра.
— Что ж вы лежите и спите тут, — сказала она, — а Саши нет!
Копенкин открыл сначала один глаз, а второй у него открылся, когда он уже был на
ногах и в шапке.
— Петруша, — обратился он, — ты вари свою воду на всех, а я отбуду на полдня!.. Что
ж вы ночью не сказали мне, товарищ?
— упрекнул Соню Копенкин. — Человек он молодой: свободная вещь — погаснет в
полях, и рана есть на нем. Идет он где-нибудь сейчас, и ветер выбивает у него слезы из глаз
на лицо…
Копенкин пошел на двор к своему коню. Конь обладал грузной комплекцией и легче
способен возить бревна, чем человека. Привыкнув к хозяину и гражданской войне, конь
питался молодыми плетнями, соломой крыш и был доволен малым. Однако, чтобы
достаточно наесться, конь съедал по осьмушке делянки молодого леса, а запивал небольшим
прудом в степи. Копенкин уважал свою лошадь и ценил ее третьим разрядом: Роза