Page 56 - Чевенгур

я тоже чувствую отчего-то печаль.
Копенкин пошел к лошадям. Члены его отряда еще не вернулись от жен, а Мрачинский
и Никита жили без дела, наевшись народных харчей.
«Так мы все деревни в войну проедим, — заключил про себя Копенкин. — Никакой
тыловой базы не останется: разве доедешь тогда до Розы Люксембург».
Мрачинский и Никита суетились без пользы на дворе, показывая Копенкину свою
готовность к любому усердию. Мрачинский находился на старом навозе и утрамбовывал его
ногами.
— Ступайте в горницу, — сказал им Копенкин, медленно размышляя. — А завтра я вас
обоих на волю отпущу. Чего я буду таскать за собой расстроенных людей? Какие вы враги —
вы нахлебники! Вы теперь знаете, что я — есть, и все.
Дванов в то затянувшееся для его жизни время сидел в уюте жилища и следил, как его
хозяйка вешала белье на линии бечевок у печки. Коний жир горел в черепушке языками ада
из уездных картин; по улице шли деревенские люди в брошенные места окрестностей.
Гражданская война лежала там осколками народного достояния — мертвыми лошадьми,
повозками, зипунами бандитов и подушками. Подушки заменяли бандитам седла; оттого в
бандитских отрядах была команда: по перинам! Отвечая этому, красноармейские командиры
кричали на лету коней, мчавшихся вслед бандам:
— Даешь подушки бабам!
Поселок Средние Болтаи по ночам выходил на лога и перелески и бродил по следам
минувших сражений, ища хозяйственных вещей. Многим перепадало кое-что: этот промысел
разборки гражданской войны существовал не убыточно. Напрасно висели приказы
военкомата о возвращении найденного воинского снаряжения: орудия войны разымались по
деталям и превращались в механизмы мирных занятий — к пулемету с водяным
охлаждением пристраивался чугун, и получалась самогонная система, походные кухни
вмазывались в деревенские бани, некоторые части трехдюймовок шли шерстобитам, а из
замков пушек делали пал-брицы для мельничных поставов.
Дванов видел на одном дворе женскую рубашку, сшитую из английского флага. Эта
рубашка сохла на русском ветру и уже имела прорвы и следы от носки ее женщиной.
Хозяйка Фекла Степановна кончила работу.
— Чтой-то ты такой задумчивый, парень? — спросила она. — Есть хочешь или скучно
тебе?
— Так, — сказал Дванов. — У тебя в хате тихо, и я отдыхаю.
— Отдохни. Тебе спешить некуда, ты еще молодой — жизнь тебе останется…
Фекла Степановна зазевала, закрывая рот большой работящей рукой:
— А я… век свой прожила. Мужика у меня убили на царской войне, жить нечем, и сну
будешь рада.
Фекла Степановна разделась при Дванове, зная, что она никому не нужная.
— Потуши огонь, — сказала босая Фекла Степановна, — а то завтра встать не с чем
будет.
Дванов дунул в черепок. Фекла Степановна залезла на печку.
— И ты тогда полезай сюда… Теперь не такое время — на срамоту мою сам не
поглядишь.
Дванов знал, что, не будь этого человека в хате, он бы сразу убежал отсюда вновь к
Соне либо искать поскорее социализм вдалеке. Фекла Степановна защитила Дванова тем, то
приучила его к своей простоте женщины, точно она была сестрой скончавшейся матери
Дванова, которой он не помнил и не мог любить.
Когда Фекла Степановна уснула, Дванову стало трудно быть одному. Целый день они
почти не разговаривали, но Дванов не чувствовал одиночества: все-таки Фекла Степановна
как-то думала о нем, и Дванов тоже непрерывно ощущал ее, избавляясь этим от своей
забывающейся сосредоточенности. Теперь его нет в сознании Феклы Степановны, и Дванов
почувствовал тягость своего будущего сна, когда и сам он всех забудет; его разум