Page 55 - Чевенгур

До вечера ехал Копенкин по пустым местам и озирал впадины — не спит ли там
уморившийся Дванов. Но везде было тихое безлюдие. Под вечер Копенкин достиг длинного
села под названием Малое и начал подворно проверять население, ища Дванова среди
сельских семейств. На конце села наступила ночь; тогда Копенкин съехал в овраг и
прекратил шаг Пролетарской Силы. И оба — человек и конь — умолкли в покое на всю ночь.
Утром Копенкин дал Пролетарской Силе время наесться и снова отправился на ней,
куда ему нужно было. Дорога шла по песчаным наносам, но Копенкин долго не останавливал
коня.
От трудности движения пот на Пролетарской Силе выступил пузырями. Это случилось
в полдень, на околице малодворной деревни. Копенкин въехал в ту деревню и назначил коню
передышку.
По лопухам лезла женщина в сытой шубке и в полушалке.
— Ты кто? — остановил ее Копенкин.
— Я-то? Да я повитуха.
— Разве здесь рожаются люди?
Повитуха привыкла к общительности и любила разговаривать с мужчинами.
— Да то будто нет! Мужик-то с войны валом навалился, а бабам страсть наступила…
— Ты вот что, баба: нынче сюда один малый без шапки прискакал — жена у него никак
не разродится, — он тебя, должно, ищет, а ты пробежи-ка по хатам да поспроси, он здесь
где-нибудь. Потом мне придешь скажешь! Слыхала?!
— Худощавенький такой? В сатинетовой рубашке? — узнавала повитуха.
Копенкин вспоминал-вспоминал и не мог сказать. Все люди для него имели лишь два
лица: свои и чужие. Свои имели глаза голубые, а чужие — чаще всего черные и карие,
офицерские и бандитские; дальше Копенкин не вглядывался.
— Он! — согласился Копенкин. — В сатинетовой рубашке и в штанах.
— Дак я тебе сейчас его приведу — он у Феклуши сидит, она ему картошки варила…
— Веди его ко мне, баба, я тебе пролетарское спасибо скажу! — проговорил Копенкин
и погладил Пролетарскую Силу. Лошадь стояла, как машина
— огромная, трепещущая, обтянутая узлами мускулов; на таком коне только целину
пахать да деревья выкорчевывать.
Повитуха пошла к Феклуше.
Феклуша стирала свое вдовье добро, оголив налитые розовые руки.
Повитуха перекрестилась и спросила:
— А где же постоялец твой? Его там верховой спрашивает.
— Спит он, — сказала Феклуша. — Малый и так еле живой, будить не буду.
Дванов свесил с печки правую руку, и по ней была видна глубокая и редкая мера его
дыхания.
Повитуха вернулась к Копенкину, и он сам дошел пешком до Феклуши.
— Буди гостя! — однозначно приказал Копенкин.
Феклуша подергала Дванова за руку. Тот быстро заговорил от сонного испуга и
показался лицом.
— Едем, товарищ Дванов! — попросил Копенкин. — Тебя учительница велела
доставить.
Дванов проснулся и вспомнил:
— Нет, я отсюда никуда не поеду. Уезжай обратно.
— Дело твое, — сказал Копенкин. — Раз ты жив, то это отлично.
Назад Копенкин ехал до самой темноты, но зато по более ближней дороге. Уже ночью
он заметил мельницу и освещенные окна школы.
Петр-сторож и Мрачинский играли в шашки в комнате Сони, а сама учительница
сидела в кухне у стола и горевала головой на ладони.
— Он не хочет ехать, — доложил Копенкин. — У бабы-бобылки на печке лежит.
— Ну и пусть лежит, — отреклась от Дванова Соня. — Он все думает, что я девочка, а