Page 50 - Чевенгур

Здесь он заметил Мрачинского и вспомнил, что он ему не нравится.
— Ты иди пока на кухню, друг, а через час лошадей попоишь… Петрушка, — крикнул
Копенкин сторожу. — Покарауль их! Ты тоже ступай туда, — сказал он Никите. — Не
хлестай кипяток до дна, он может понадобиться. Что ты — в жаркой стране, что ль?
Никита сразу проглотил воду и перестал жаждать. Копенкин сумрачно задумался. Его
международное лицо не выражало сейчас ясного чувства, кроме того, нельзя было
представить его происхождения — был ли он из батраков или из профессоров, — черты его
личности уже стерлись о революцию. И сразу же взор его заволакивался воодушевлением, он
мог бы с убеждением сжечь все недвижимое имущество на земле, чтобы в человеке осталось
одно обожание товарища.
Но воспоминания делали Копенкина снова неподвижным. Иногда он поглядывал на
Соню и еще больше любил Розу Люксембург: у обоих была чернота волос и жалостность в
теле; это Копенкин видел, и его любовь шла дальше по дороге воспоминаний.
Чувства о Розе Люксембург так взволновали Копенкина, что он опечалился глазами,
полными скорбных слез. Он неугомонно шагал и грозил буржуазии, бандитам, Англии и
Германии за убийство своей невесты.
— Моя любовь теперь сверкает на сабле и в винтовке, но не в бедном сердце! —
объявил Копенкин и обнажил шашку. — Врагов Розы, бедняков и женщин я буду косить, как
бурьян!
Прошел Никита с корчажкой молока. Копенкин махал шашкой.
— У нас дневного довольствия нету, а он летошних мух пугает! — тихо, но недовольно
упрекнул Никита. Потом громко доложил: — Товарищ Копенкин, я тебе на обед жидких
харчей принес. Чего бы хошь доставил, да ты опять браниться будешь. Тут мельник барана
вчерашний день заколол — дозволь военную долю забрать! Нам же полагается походная
норма.
— Полагается? — спросил Копенкин. — Тогда возьми военный паек на троих, но свесь
на безмене! Больше нормы не бери!
— Тогда контрреволюция будет! — подтвердил Никита со справедливостью в
голосе. — Я казенную норму знаю: кость не возьму.
— Не буди население, завтра питание возьмешь, — сказал Копенкин.
— Завтра, товарищ Копенкин, они спрячут, — предвидел Никита, но не пошел, так как
Копенкин не любил входить в рассуждения и мог внезапно действовать.
Уже было позднее время. Копенкин поклонился Соне, желая ей мирного сна, и все
четверо перешли спать к Петру на кухню. Пять человек легло в ряд на солому, и скоро лицо
Дванова побледнело ото сна; он уткнулся головой в живот Копенкину и затих, а Копенкин,
спавший с саблей и в полном обмундировании, положил на него руку для защиты.
Выждав время всеобщего сна, Никита встал и осмотрел сначала Копенкина.
— Ишь, сопит, дьявол! А ведь добрый мужик!
И вышел искать какую-либо курицу на утренний завтрак. Дванов заметался в
беспокойстве — он испугался во сне, что у него останавливается сердце, и сел на полу в
пробуждении.
— А где же социализм-то? — вспомнил Дванов и поглядел в тьму комнаты, ища свою
вещь; ему представилось, что он его уже нашел, но утратил во сне среди этих чужих людей.
В испуге будущего наказания Дванов без шапки и в чулках вышел наружу, увидел опасную,
безответную ночь и побежал через деревню в свою даль.
Так он бежал по серой, светающей земле, пока не увидел утро и дым паровоза на
степном вокзале. Там стоял поезд перед отправкой по расписанию.
Дванов, не опомнясь, полез через платформу в душившей его толпе. Сзади него
оказался усердный человек, тоже хотевший ехать. Он так ломил толпу, что на нем рвалась
одежда от трения, но все, кто был впереди него — и Дванов среди них, — нечаянно попали
на тормозную площадку товарного вагона. Тот человек вынужден был посадить передних,
чтобы попасть самому. Теперь он смеялся от успеха и читал вслух маленький плакат на стене