Page 54 - Чевенгур

Люксембург, Революция и затем конь.
— Здорово, Пролетарская Сила! — приветствовал Копенкин сопевшего от
перенасыщения грубым кормом коня. — Поедем на могилу Розы!
Копенкин надеялся и верил, что все дела и дороги его жизни неминуемо ведут к могиле
Розы Люксембург. Эта надежда согревала его сердце и вызывала необходимость ежедневных
революционных подвигов. Каждое утро Копенкин приказывал коню ехать на могилу Розы, и
лошадь так привыкла к слову «Роза», что признавала его за понукание вперед. После звуков
«Розы» конь сразу начинал шевелить ногами, будь тут хоть топь, хоть чаща, хоть пучина
снежных сугробов.
— Роза-Роза! — время от времени бормотал в пути Копенкин
— и конь напрягался толстым телом.
— Роза! — вздыхал Копенкин и завидовал облакам, утекающим в сторону Германии:
они пройдут над могилой Розы и над землей, которую она топтала своими башмаками. Для
Копенкина все направления дорог и ветров шли в Германию, а если и не шли, то все равно
окружат землю и попадут на родину Розы.
Если дорога была длинна и не встречался враг, Копенкин волновался глубже и
сердечней.
Горячая тоска сосредоточенно скоплялась в нем, и не случался подвиг, чтобы утолить
одинокое тело Копенкина.
— Роза! — жалобно вскрикивал Копенкин, пугая коня, и плакал в пустых местах
крупными, бессчетными слезами, которые потом сами просыхали.
Пролетарская Сила уставала, обыкновенно, не от дороги, а от тяжести своего веса.
Конь вырос в луговой долине реки Битюга и капал иногда смачной слюной от воспоминания
сладкого разнотравия своей родины.
— Опять жевать захотел? — замечал с седла Копенкин. — На будущий год пущу тебя в
бурьян на месяц на побывку, а потом поедем сразу на могилу…
Лошадь чувствовала благодарность и с усердием вдавливала попутную траву в ее
земную основу. Копенкин особо не направлял коня, если дорога неожиданно расходилась
надвое. Пролетарская Сила самостоятельно предпочитала одну дорогу другой и всегда
выходила туда, где нуждались в вооруженной руке Копенкина. Копенкин же действовал без
плана и маршрута, а наугад и на волю коня; он считал общую жизнь умней своей головы.
Бандит Грошиков долго охотился за Копенкиным и никак не мог встретиться с ним —
именно потому, что Копенкин сам не знал, куда он пойдет, а Грошиков тем более.
Проехав верст пять от Волошина, Копенкин добрался до хутора в пять дворов. Он
оголил саблю и ее концом по очереди постучал во все хаты.
Из хат выскакивали безумные бабы, давно приготовившиеся преставиться смерти.
— Чего тебе, родимый: у нас белые ушли, а красные не таятся!
— Выходи на улицу всем семейством — и сейчас же! — густо командовал Копенкин.
Вышли в конце концов семь баб и два старика, — детей они не вывели, а мужей
схоронили по закутам.
Копенкин осмотрел народ и приказал:
— Разойдись по домам! Займись мирным трудом!
Дванова, определенно, не было на этом хуторе.
— Едем поближе к Розе, Пролетарская Сила, — снова обратился к коню Копенкин.
Пролетарская Сила начала осиливать почву дальше.
— Роза! — уговаривал свою душу Копенкин и подозрительно оглядывал какой-нибудь
голый куст: так же ли он тоскует по Розе. Если не так, Копенкин подправлял к нему коня и
ссекал куст саблей: если Роза тебе не нужна, то для иного не существуй
— нужнее Розы ничего нет.
В шапке Копенкина был зашит плакат с изображением Розы Люксембург. На плакате
она нарисована красками так красиво, что любой женщине с ней не сравняться. Копенкин
верил в точность плаката и, чтобы не растрогаться, боялся его расшивать.