Page 115 - Доктор Живаго

собирался подымать их и разглядывать постороннего. Но, добежав донизу, тот с разбега
остановился.
Юрий Андреевич поднял голову и посмотрел на спускавшегося.
Перед ним стоял подросток лет восемнадцати в негнущейся оленьей дохе, мехом
наружу, как носят в Сибири, и такой же меховой шапке. У мальчика было смуглое лицо с
узкими киргизскими глазами. Было в этом лице что-то аристократическое, та беглая искорка,
та прячущаяся тонкость, которая кажется занесенной издалека и бывает у людей со сложной,
смешанной кровью.
Мальчик находился в явном заблуждении, принимая Юрия Андреевича за кого-то
другого. Он с дичливою растерянностью смотрел на доктора, как бы зная, кто он, и только не
решаясь заговорить. Чтобы положить конец недоразумению, Юрий Андреевич смерил его
взглядом и обдал холодом, отбивающим охоту к сближению.
Мальчик смешался и, не сказав ни слова, направился к выходу. Здесь, оглянувшись еще
раз, он отворил тяжелую, расшатанную дверь и, с лязгом её захлопнув, вышел на улицу.
Минут через десять последовал за ним и Юрий Андреевич. Он забыл о мальчике и о
сослуживце, к которому собирался. Он был полон прочитанного и направился домой. По
пути другое обстоятельство, бытовая мелочь, в те дни имевшая безмерное значение,
привлекла и поглотила его внимание.
Немного не доходя до своего дома, он в темноте наткнулся на огромную кучу досок и
бревен, сваленную поперек дороги на тротуаре у края мостовой. Тут в переулке было
какое-то учреждение, которому, вероятно, привезли казенное топливо в виде какого-то
разобранного на окраине бревенчатого дома.
Бревна не умещались во дворе и загромождали прилегавшую часть улицы. Эту гору
стерег часовой с ружьем, ходивший по двору и от времени до времени выходивший в
переулок.
Юрий Андреевич, не задумываясь, улучил минуту, когда часовой завернул во двор, а
налетевший вихрь закрутил в воздухе особенно густую тучу снежинок. Он зашел к куче
балок с той стороны, где была тень и куда не падал свет фонаря, и медленным
раскачиванием высвободил лежавшую с самого низа тяжелую колоду. С трудом вытащив её
из-под кучи и взвалив на плечо, он перестал чувствовать её тяжесть (своя ноша не тянет) и
украдкой вдоль затененных стен притащил к себе в Сивцев.
Это было кстати, дома кончились дрова. Колоду распилили и накололи из нее гору
мелких чурок. Юрий Андреевич присел на корточки растапливать печь. Он молча сидел
перед вздрагивавшей и дребезжавшей дверцей. Александр Александрович подкатил к печке
кресло и подсел греться. Юрий Андреевич вытащил из бокового кармана пиджака газету и
протянул тестю со словами:
— Видали? Полюбуйтесь. Прочтите.
Не вставая с корточек и ворочая дрова в печке маленькой кочережкой, Юрий
Андреевич громко разговаривал с собой.
— Какая великолепная хирургия! Взять и разом артистически вырезать старые вонючие
язвы! Простой, без обиняков, приговор вековой несправедливости, привыкшей, чтобы ей
кланялись, расшаркивались перед ней и приседали.
В том, что это так без страха доведено до конца, есть что-то национально-близкое,
издавна знакомое. Что-то от безоговорочной светоносности Пушкина, от невиляющей
верности фактам Толстого.
— Пушкина? Что ты сказал? Погоди. Сейчас я кончу. Не могу же я сразу и читать и
слушать, — прерывал зятя Александр Александрович, ошибочно относя к себе монолог,
произносимый Юрием Андреевичем себе под нос.
— Главное, что гениально? Если бы кому-нибудь задали задачу создать новый мир,
начать новое летоисчисление, он бы обязательно нуждался в том, чтобы ему сперва очистили
соответствующее место. Он бы ждал, чтобы сначала кончились старые века, прежде чем он
приступит к постройке новых, ему нужно было бы круглое число, красная строка,