Page 165 - Доктор Живаго

существеннейшее из мгновений, что точно его и в заводе не было и все как с неба свалилось.
Женщина сама производит на свет свое потомство, сама забирается с ним на второй
план существования, где тише, и куда без страха можно поставить люльку. Она сама в
молчаливом смирении вскармливает и выращивает его.
Богоматерь просят: «Молися прилежно Сыну и Богу Твоему». Ей вкладывают в уста
отрывки псалма: «И возрадовася дух мой о Бозе Спасе моем. Яко воззри на смирение рабы
своея, се бо отныне ублажат мя вси роди». Это она говорит о своем младенце, он возвеличит
её («Яко сотвори мне величие сильный»), он — её слава. Так может сказать каждая женщина.
Ее бог в ребенке.
Матерям великих людей должно быть знакомо это ощущение. Но все решительно
матери — матери великих людей, и не их вина, что жизнь потом обманывает их».

4

«Без конца перечитываем Евгения Онегина и поэмы. Вчера был Анфим, навез
подарков. Лакомимся, освещаемся. Бесконечные разговоры об искусстве.
Давнишняя мысль моя, что искусство не название разряда или области, обнимающей
необозримое множество понятий и разветвляющихся явлений, но наоборот, нечто узкое и
сосредоточенное, обозначение начала, входящего в состав художественного произведения,
название примененной в нем силы или разработанной истины. И мне искусство никогда не
казалось предметом или стороною формы, но скорее таинственной и скрытой частью
содержания. Мне это ясно, как день, я это чувствую всеми своими фибрами, но как выразить
и сформулировать эту мысль?
Произведения говорят многим: темами, положениями, сюжетами, героями. Но больше
всего говорят они присутствием содержащегося в них искусства. Присутствие искусства на
страницах «Преступления и наказания» потрясает больше, чем преступление Раскольникова.
Искусство первобытное, египетское, греческое, наше, это, наверное, на протяжении
многих тысячелетий одно и то же, в единственном числе остающееся искусство. Это
какая-то мысль, какое-то утверждение о жизни, по всеохватывающей своей широте на
отдельные слова не разложимое, и когда крупица этой силы входит в состав какой-нибудь
более сложной смеси, примесь искусства перевешивает значение всего остального и
оказывается сутью, душой и основой изображенного».

5

«Немного простужен, кашель и, наверное, небольшой жар. Весь день перехватывает
дыхание где-то у гортани, комком подкатывая к горлу. Плохо мое дело. Это аорта. Первые
предупреждения наследственности со стороны бедной мамочки, пожизненной сердечницы.
Неужели правда? Так рано? Не долгий я в таком случае жилец на белом свете.
В комнате легкий угар. Пахнет глаженым. Гладят и, то и дело, из непротопившейся
печки подкладывают жаром пламенеющий уголь в ляскающий крышкой, как зубами,
духовой утюг. Что-то напоминает. Не могу вспомнить, что. Забывчив по нездоровью.
На радостях, что Анфим привез ядрового мыла, закатили генеральную стирку, и
Шурочка два дня без присмотра.
Забирается, когда я пишу, под стол, садится на перекладину между ножками и,
подражая Анфиму, который в каждый приезд катает его на санях, изображает, будто тоже
вывозит меня в розвальнях.
Как выздоровею, надо будет поездить в город, почитать кое-что по этнографии края, по
истории. Уверяют, будто здесь замечательная городская библиотека, составленная из
нескольких богатых пожертвований. Хочется писать. Надо торопиться. Не оглянешься, и
весна. Тогда будет не до чтения и писания.
Все усиливается головная боль. Я плохо спал. Я видел сумбурный сон, один из тех,