Page 188 - Доктор Живаго

линию, и они длинной не правильной кишкою вытягивались под белыми, спускавшимися до
земли скатертями.
Новобранцев угощали в складчину. Основой угощения были остатки пасхального
стола, два копченых окорока, несколько куличей, две-три пасхи. Во всю длину столов стояли
миски с солеными грибами, огурцами и квашеной капустой, тарелки своего, крупно
нарезанного деревенского хлеба, широкие блюда крашеных, высокою горкою выложенных
яиц. В их окраске преобладали розовые и голубые.
Наколупанной яичной скорлупой, голубой, розовой и с изнанки — белой, было
намусорено на траве около столов. Голубого и розового цвета были высовывавшиеся из-под
пиджаков рубашки на парнях. Голубого и розового цвета — платья девушек. Голубого цвета
было небо. Розового — облака, плывшие по небу так медленно и стройно, словно небо
плыло вместе с ними.
Розового цвета была подпоясанная семишолковым кушаком рубашка на Власе
Пахомовиче Галузине, когда он бегом, дробно стуча каблуками сапог и выкидывая ногами
направо-налево, сбежал с высокой лесенки Пафнуткинского крыльца к столам, — дом
Пафнуткиных стоял над столами на горке, — и начал:
— Этот стакан народного самогона я заместо шампанского опустошаю за вас,
ребятушки. Исполать вам и многая лета, отъезжающие молодые люди! Господа новобранцы!
Я желаю проздравить вас еще во многих других моментах и отношениях.
Прошу внимания. Крестный путь, который расстилается перед вами дальнею дорогой,
грудью стать на защиту родины от насильников, заливших поля родины братоубийственной
кровью. Народ лелеял бескровно обсудить завоевания революции, но как партия
большевиков будучи слуги иностранного капитала, его заветная мечта, Учредительное
собрание, разогнано грубою силою штыка и кровь льется беззащитною рекою. Молодые
отъезжающие люди! Выше подымите поруганную честь русского оружия, как будучи в
долгу перед нашими честными союзниками, мы покрыли себя позором, наблюдая вслед за
красными опять нагло подымающую голову Германию и Австрию. С нами Бог,
ребятушки, — еще говорил Галузин, а уже крики ура и требования качать Власа Пахомовича
заглушали его слова. Он поднес стакан к губам и стал медленными глотками пить сивушную,
плохо очищенную жидкость.
Напиток не доставлял ему удовольствия. Он привык к виноградным винам более
изысканных букетов. Но сознание приносимой общественной жертвы преисполняло его
чувством удовлетворения.
— Орел у тебя родитель. Экий зверь речи отжаривать! Что твой думский Милюков
какой-нибудь. Ей-Богу, — полупьяным языком среди поднявшейся пьяной многоголосицы
нахваливал Гошка Рябых своему дружку и соседу за столом, Терентию Галузину, его
папашу. — Право слово, орел. Видно не зря старается. Тебя хочет языком от солдатчины
отхлопотать.
— Что ты, Гошка! Посовестился бы. Выдумает тоже, «отхлопотать». Подадут повестку
в один день с тобой, вот и отхлопочет. В одну часть попадем. Из реального теперь
выставили, сволочи. Матушка убивается. Не попасть, чего доброго, в вольноперы. В рядовые
пошлют. А папаша, действительно, насчет речей парадных, и не говори. Мастер.
Главная вещь, откуда? Природное. Никакого систематического образования.
— Слыхал про Саньку Пафнуткина?
— Слыхал. Будто правда это такая зараза?
— На всю жизнь. Сухоткой кончит. Сам виноват.
Предупреждали, не ходи. Главная вещь, с кем спутался.
— Что же с ним теперь будет?
— Трагедия. Хотел застрелиться. Нынче на комиссии в Ермолае осматривают, должно
возьмут. Пойду, говорит, в партизаны. Отомщу за язвы общества.
— Ты слышь, Гошка. Вот ты говоришь, заразиться. А ежели к им не ходить, можно
другим заболеть.