Page 253 - Доктор Живаго

ничтожества на время оставляло его. Он оглядывался, он озирался кругом.
Он видел головы спящих Лары и Катеньки на белоснежных подушках. Чистота белья,
чистота комнат, чистота их очертаний, сливаясь с чистотою ночи, снега, звезд и месяца в
одну равнозначительную, сквозь сердце доктора пропущенную волну, заставляла его
ликовать и плакать от чувства торжествующей чистоты существования.
«Господи! Господи!» — готов был шептать он. — «И все это мне! За что мне так
много? Как подпустил ты меня к себе, как дал забрести на эту бесценную твою землю, под
эти твои звезды, к ногам этой безрассудной, безропотной, незадачливой, ненаглядной?»
Было три часа ночи, когда Юрий Андреевич поднял глаза от стола и бумаги. Из
отрешенной сосредоточенности, в которую он ушел с головой, он возвращался к себе, к
действительности, счастливый, сильный, спокойный. Вдруг в безмолвии далеких
пространств, раскинувшихся за окном, он услышал заунывный, печальный звук.
Он прошел в соседнюю неосвещенную комнату, чтобы из нее посмотреть в окно. За те
часы, что он провел за писанием, стекла успели сильно заиндеветь, через них нельзя было
ничего разглядеть. Юрий Андреевич оттащил скатанный ковер, которым заложен был низ
выходной двери, чтобы из-под нее не дуло, накинул на плечи шубу и вышел на крыльцо.
Белый огонь, которым был объят и полыхал незатененный снег на свету месяца,
ослепил его. Вначале он не мог ни во что вглядеться и ничего не увидел. Но через минуту
расслышал ослабленное расстоянием протяжное утробно-скулящее завывание и тогда
заметил на краю поляны за оврагом четыре вытянутые тени, размером не больше маленькой
черточки.
Волки стояли рядом, мордами по направлению к дому и, подняв головы, выли на луну
или на отсвечивающие серебряным отливом окна Микулицынского дома. Несколько
мгновений они стояли неподвижно, но едва Юрий Андреевич понял, что это волки, они
по-собачьи, опустив зады, затрусили прочь с поляны, точно мысль доктора дошла до них.
Доктор не успел доискаться, в каком направлении они скрылись.
«Неприятная новость!» — подумал он. — «Только их недоставало. Неужели где-то под
боком, совсем близко, их лежка? Может быть, даже в овраге. Как страшно! И на беду еще эта
Савраска Самдевятовская в конюшне. Лошадь, наверное, они и почуяли».
Он решил до поры до времени ничего не говорить Ларе, чтобы не пугать ее, вошел
внутрь, запер наружную дверь, притворил промежуточные, ведшие с холодной половины на
теплую, заткнул их щели и отверстия, и подошел к столу.
Лампа горела ярко и приветливо, по-прежнему. Но больше ему не писалось. Он не мог
успокоиться. Ничего, кроме волков и других грозящих осложнений, не шло в голову. Да и
устал он. В это время проснулась Лара.
— А ты все горишь и теплишься, свечечка моя яркая! — влажным, заложенным от
спанья шопотом тихо сказала она. — На минуту сядь поближе, рядышком. Я расскажу тебе,
какой сон видела.
И он потушил лампу.

9

Опять день прошел в помешательстве тихом. В доме отыскались детские салазки.
Раскрасневшаяся Катенька в шубке, громко смеясь, скатывалась на неразметенные дорожки
палисадника с ледяной горки, которую ей сделал доктор, плотно уколотив лопатой и облив
водою. Она без конца, с застывшей на лице улыбкой, взбиралась назад на горку и втаскивала
вверх санки за веревочку.
Морозило, мороз заметно крепчал. На дворе было солнечно.
Снег желтел под лучами полдня и в его медовую желтизну сладким осадком вливалась
апельсиновая гуща рано наступавшего вечера.
Вчерашнею стиркой и купаньем Лара напустила в дом сырости.
Окна затянуло рыхлым инеем, отсыревшие от пара обои с потолка до полу