Page 251 - Доктор Живаго

поздно. Я первый советовал тебе отнестись к словам Комаровского серьезней. У нас есть
лошадь. Хочешь завтра слетаем в Юрятин. Комаровский еще там, не уехал. Ведь мы его
видели с саней на улице, причем он нас, по-моему, не заметил. Мы его наверное еще
застанем.
— Я почти ничего еще не сказала, а у тебя уже недовольные нотки в голосе. Но скажи,
разве я не права? Прятаться так ненадежно, наобум, можно было и в Юрятине. А если уже
искать спасения, то надо было наверняка, с продуманным планом, как, в конце концов,
предлагал этот сведущий и трезвый, хотя и противный, человек. Ведь здесь мы, я просто не
знаю, насколько ближе к опасности, чем где бы то ни было. Беспредельная, вихрям открытая
равнина. И мы одни как перст. Нас на ночь снегом занесет, к утру не откопаемся. Или наш
таинственный благодетель, наведывающийся в дом, нагрянет, окажется разбойником, и нас
зарежет. Есть ли у тебя хотя оружие? Нет, вот видишь. Меня страшит твоя беспечность,
которою ты меня заражаешь. От нее у меня сумятица в мыслях.
— Но что ты в таком случае хочешь? Что прикажешь мне делать?
— Я и сама не знаю, как тебе ответить. Держи меня все время в подчинении.
Беспрестанно напоминай мне, что я твоя слепо тебя любящая, не рассуждающая раба. О, я
скажу тебе.
Наши близкие, твои и мои, в тысячу раз лучше нас. Но разве в этом дело? Дар любви,
как всякий другой дар. Он может быть и велик, но без благословения он не проявится. А нас
точно научили целоваться на небе и потом детьми послали жить в одно время, чтобы друг на
друге проверить эту способность. Какой-то венец совместности, ни сторон, ни степеней, ни
высокого, ни низкого, равноценность всего существа, всё доставляет радость, всё стало
душою. Но в этой дикой, ежеминутно подстерегающей нежности есть что-то по-детски
неукрощенное, недозволенное.
Это своевольная, разрушительная стихия, враждебная покою в доме. Мой долг бояться
и не доверять ей.
Она обвивала ему шею руками и, борясь со слезами, заканчивала:
— Понимаешь, мы в разном положении. Окрыленность дана тебе, чтобы на крыльях
улетать за облака, а мне, женщине, чтобы прижиматься к земле и крыльями прикрывать
птенца от опасности.
Ему страшно нравилось все, что она говорила, но он не показывал этого, чтобы не
впасть в приторность. Сдерживаясь, он замечал:
— Бивуачность нашего жилья действительно фальшива и взвинченна. Ты глубоко
права. Но не мы её придумали. Угорелое метание — участь всех, это в духе времени.
Я сам с утра думал сегодня приблизительно о том же. Я хотел бы приложить всё
старание, чтобы остаться тут подольше. Не могу сказать, как я соскучился по работе. Я имею
в виду не сельскохозяйственную. Мы однажды тут всем домом вложили себя в нее, и она
удалась. Но я был бы не в силах повторить это еще раз. У меня не то на уме.
Жизнь со всех сторон постепенно упорядочивается. Может быть когда-нибудь снова
будут издавать книги.
Вот о чем я раздумывал. Нельзя ли было бы сговориться с Самдевятовым, на выгодных
для него условиях, чтобы он полгода продержал нас на своих хлебах, под залог труда,
который я обязался бы написать тем временем, руководства по медицине, предположим, или
чего-нибудь художественного, книги стихотворений, к примеру. Или, скажем, я взялся бы
перевести с иностранного что-нибудь прославленное, мировое. Языки я знаю хорошо, я
недавно прочел объявление большого петербургского издательства, занимающегося
выпуском одних переводных произведений. Работы такого рода будут, наверное,
представлять меновую ценность, обратимую в деньги. Я был бы счастлив заняться
чем-нибудь в этом роде.
— Спасибо, что ты мне напомнил. Я тоже сегодня думала о чем-то подобном. Но у
меня нет веры, что мы тут продержимся.
Наоборот, я предчувствую, что нас унесет скоро куда-то дальше.