Page 250 - Доктор Живаго

и набегу натыкались друг на друга или налетали на Катеньку, которая торчала поперек
дороги и вертелась под ногами. Девочка слонялась из угла в угол, мешая уборке, и дулась в
ответ на замечания. Она зябла и жаловалась на холод.
«Бедные современные дети, жертвы нашей цыганщины, маленькие безропотные
участники наших скитаний», — думал доктор, а сам говорил девочке:
— Ну, извини, милая. Нечего ежиться. Вранье и капризы.
Печка раскалена докрасна.
— Печке, может быть, тепло, а мне холодно.
— Тогда потерпи Катюша. Вечером я вытоплю её жарко-прежарко во второй раз, а
мама говорит, к тому же искупает еще тебя, ты слышала? А пока на вот, лови. — И он валил
в кучу на пол старые Ливериевы игрушки из выхоложенной кладовой, целые и поломанные,
кирпичики и кубики, вагоны и паровозы, и разграфленные на клетки, разрисованные и
размеченные цифрами куски картона к играм с фишками и игральными костями.
— Ну, что вы, Юрий Андреевич, — как взрослая, обижалась Катенька. — Это всё
чужое. И для маленьких. А я большая.
А через минуту она усаживалась поудобнее на середину ковра, и под её руками
игрушки всех видов сплошь превращались в строительный материал, из которого Катенька
воздвигала привезенной из города кукле Нинке жилище куда с большим смыслом и более
постоянное, чем те чужие меняющиеся пристанища, по которым её таскали.
— Какой инстинкт домовитости, неистребимое влечение к гнезду и порядку! —
говорила Лариса Федоровна, из кухни наблюдая игру дочери. — Дети искренни без
стеснения и не стыдятся правды, а мы из боязни показаться отсталыми готовы предать самое
дорогое, хвалим отталкивающее и поддакиваем непонятному.
— Нашлось корыто, — входя с ним из темных сеней, прерывал доктор. —
Действительно не на месте было. На полу под протекавшим потолком, с осени, видно,
стояло.

7

На обед, изготовленный впрок на три дня из свеже начатых запасов, Лариса Федоровна
подала вещи небывалые, картофельный суп и жареную баранину с картошкой.
Разлакомившаяся Катенька не могла накушаться, заливалась смехом и шалила, а потом,
наевшись и разомлев от тепла, укрылась маминым пледом и сладко уснула на диване.
Лариса Федоровна, прямо от плиты, усталая, потная, полусонная, как дочь, и
удовлетворенная впечатлением, произведенным её стряпнею, не торопилась убирать со стола
и присела отдохнуть. Убедившись, что девочка спит, она говорила, навалившись грудью на
стол и подперши голову рукою:
— Я бы сил не щадила и в этом находила бы счастье, только бы знать, что это не
попусту и ведет к какой-то цели. Ты мне должен ежеминутно напоминать, что мы тут для
того, чтобы быть вместе. Подбадривай меня и не давай опомниться. Потому что, строго
говоря, если взглянуть трезво, чем мы заняты, что у нас происходит? Налет на чужое
жилище, вломились, распоряжаемся и все время подхлестываем себя спешкой, чтобы не
видеть, что это не жизнь, а театральная постановка, не всерьез, а «нарочно», как говорят
дети, кукольная комедия, курам на смех.
— Но, мой ангел, ты ведь сама настаивала на этой поездке.
Вспомни, как я долго противился и не соглашался.
— Верно. Не спорю. Но вот я уже и провинилась. Тебе можно колебаться,
задумываться, а у меня всё должно быть последовательно и логично. Мы вошли в дом, ты
увидел детскую кроватку сына и тебе стало дурно, ты чуть не упал в обморок от боли. У тебя
на это есть право, а мне это не позволено, страх за Катеньку, мысли о будущем должны
отступать перед моею любовью к тебе.
— Ларуша, ангел мой, приди в себя. Одуматься, отступить от решения никогда не