Page 285 - Доктор Живаго

Казалось, что эти люди причастны не только похоронам, но и этой смерти, не как её
виновники или косвенные причины, но как лица, после свершившегося давшие согласие на
это событие, с ним примирившиеся, и не в нем видящие главную важность. Немногие знали
этих людей, другие догадывались, кто они, третьи, и таких было большинство, не имели о
них представления.
Но когда этот человек с пытливыми и возбуждающими любопытство узкими
киргизскими глазами, и эта без старания красивая женщина входили в комнату, где
находился гроб, все, кто сидел, стоял или двигался в ней, не исключая Марины, без
возражения, как по уговору, очищали помещение, сторонились, поднимались с
расставленных вдоль стен стульев и табуретов и, теснясь, выходили в коридор и переднюю, а
мужчина и женщина оставались одни за притворенными дверьми, как двое сведущих,
призванных в тишине, без помех и ничем не обеспокоенно совершить нечто непосредственно
относящееся к погребению и насущно важное. Так случилось и сейчас. Оба остались
наедине, сели на два стоявших у стены табурета и заговорили по делу:
— Что вы узнали, Евграф Андреевич?
— Кремация сегодня вечером. Через полчаса за телом заедут из профсоюза
медработников и отвезут в клуб профсоюза. На четыре назначена гражданская панихида. Ни
одна из бумаг не была в порядке. Трудовая книжка оказалась просроченной, профсоюзный
билет старого образца не был обменен, взносы несколько лет не уплачивались. Всё это
пришлось улаживать.
Отсюда волокита и запоздание. Перед выносом из дому, — кстати эта минута недалека,
надо готовиться, — я вас оставлю здесь одну, как вы просили. Простите. Слышите? Телефон.
Минуту.
Евграф Живаго вышел в коридор, переполненный незнакомыми сослуживцами
доктора, его школьными товарищами, низшими больничными служащими и книжными
работниками, и где Марина с детьми, охватив их руками и накрыв полами накинутого пальто
(день был холодный и с парадного задувало), сидела на краю скамьи в ожидании, когда
снова откроют двери, как пришедшая на свидание с арестованным ждет, когда часовой
пустит её в тюремную приемную. В коридоре было тесно. Часть собравшихся не помещалась
в нем. Ход на лестницу был раскрыт. Множество народа стояло, расхаживало и курило в
передней и на площадке.
На спускающихся ступеньках лестницы разговаривали тем громче и свободнее, чем
было ближе к улице. Напрягая слух вследствие сдержанного гула, Евграф приглушенным
голосом, как требовало приличие, прикрывая ладонью отверстие трубки, давал ответы по
телефону, вероятно, о порядке похорон и обстоятельствах смерти доктора. Он вернулся в
комнату. Разговор продолжался.
— Не исчезайте, пожалуйста, после кремации, Лариса Федоровна. У меня к вам
большая просьба. Я не знаю, где вы остановились. Не оставляйте меня в неизвестности, где
вас разыскать. Я хочу в самое ближайшее время, завтра или послезавтра, заняться разбором
братниных бумаг. Мне нужна будет ваша помощь. Вы так много знаете, наверное, больше
всех.
Вы вскользь обронили, будто только второй день из Иркутска, недолгим наездом в
Москву, и что в эту квартиру поднялись по другому поводу, случайно, не ведая ни того, что
брат жил тут последние месяцы, ни того, что тут произошло. Какой-то части ваших слов я не
понял, и не прошу объяснений, но не пропадайте, я не знаю вашего адреса. Всего лучше
было бы эти несколько дней, посвященных разборке рукописей, провести под одной крышей
или на небольшом расстоянии друг от друга, может быть в двух других комнатах дома. Это
можно было бы устроить.
Я знаю домуправа.
— Вы говорите, что меня не поняли. Что же тут непонятного?
Приехала в Москву, сдала вещи в камеру хранения, иду по старой Москве, половины не
узнаю, — забыла. Иду и иду, спускаюсь по Кузнецкому, подымаюсь по Кузнецкому