Page 288 - Доктор Живаго

сидела. Нечто не совсем понятное творилось с ней.
Ей хотелось хоть ненадолго с его помощью вырваться на волю, на свежий воздух из
пучины опутывавших её страданий, испытать, как бывало, счастье освобождения. Таким
счастьем мечталось, мерещилось ей счастье прощания с ним, случай и право одной вволю и
беспрепятственно поплакать над ним. И с поспешностью страсти она обвела толпу взглядом,
надломленным болью, невидящим и полным слез, как от накапанных окулистом жгучих
глазных капель, и все задвигались, засморкались, стали сторониться и выходить из комнаты,
оставив ее, наконец, одну за прикрытыми дверьми, а она, быстро крестясь на ходу, подошла
к столу и гробу, поднялась на подставленную Евграфом скамейку, медленно положила на
тело три широких креста и приложилась к холодному лбу и рукам. Она прошла мимо
ощущения, что похолодевший лоб как бы уменьшился, как сжатая в кулачок рука, ей удалось
этого не заметить. Она замерла, и несколько мгновений не говорила, не думала и не плакала,
покрыв середину гроба, цветов и тела собою, головою, грудью, душою и своими руками,
большими, как душа.

15

Ее всю сотрясали сдерживаемые рыдания. Пока она могла, она им сопротивлялась, но
вдруг это становилось выше её сил, слезы прорывались у нее и она обдавала ими щеки,
платье, руки и гроб, к которому она прижималась.
Она ничего не говорила, не думала. Ряды мыслей общности, знания, достоверности
привольно неслись, гнали через нее, как облака по небу и как во время их прежних ночных
разговоров.
Вот это-то, бывало, и приносило счастье и освобожденье.
Неголовное, горячее, друг другу внушаемое знание.
Инстинктивное, непосредственное.
Таким знанием была полна она и сейчас, темным неотчетливым знанием о смерти,
подготовленностью к ней, отсутствием растерянности перед ней. Точно она уже двадцать раз
жила на свете, без счета теряла Юрия Живаго и накопила целый опыт сердца на этот счет,
так что всё, что она чувствовала и делала у этого гроба, было впопад и кстати.
О какая это была любовь, вольная, небывалая, ни на что не похожая! Они думали, как
другие напевают.
Они любили друг друга не из неизбежности, не «опаленные страстью», как это ложно
изображают. Они любили друг друга потому, что так хотели все кругом: земля под ними,
небо над их головами, облака и деревья. Их любовь нравилась окружающим еще, может
быть, больше, чем им самим. Незнакомым на улице, выстраивающимся на прогулке далям,
комнатам, в которых они селились и встречались.
Ах вот это, это вот ведь, и было главным, что их роднило и объединяло! Никогда,
никогда, даже в минуты самого дарственного, беспамятного счастья не покидало их самое
высокое и захватывающее: наслаждение общей лепкою мира, чувство отнесенности их самих
ко всей картине, ощущение принадлежности к красоте всего зрелища, ко всей вселенной.
Они дышали только этой совместностью. И потому превознесение человека над
остальной природой, модное нянчение с ним и человекопоклонство их не привлекали.
Начала ложной общественности, превращенной в политику, казались им жалкой
домодельщиной и оставались непонятны.

16

И вот она стала прощаться с ним простыми, обиходными словами бодрого
бесцеремонного разговора, разламывающего рамки реальности и не имеющего смысла, как
не имеют смысла хоры и монологи трагедий, и стихотворная речь, и музыка и прочие
условности, оправдываемые одною только условностью волнения.