Page 97 - Доктор Живаго

конечном величии.

16

На другой день доктор проснулся поздно. Был двенадцатый час. «Маркиз, Маркиз!» —
вполголоса сдерживал сосед свою разворчавшуюся собаку. К удивлению Юрия Андреевича,
они с охотником оставались одни в купе, никто не подсел дорогой.
Названия станций попадались с детства знакомые. Поезд, оставив Калужскую
губернию, врезался в глубь Московской.
Совершив свой дорожный туалет с довоенным удобством, доктор вернулся в купе к
утреннему завтраку, который предложил ему его любопытный спутник. Теперь Юрий
Андреевич лучше к нему присмотрелся.
Отличительными чертами этой личности были крайняя разговорчивость и
подвижность. Неизвестный любил поговорить, причем главным для него было не общение и
обмен мыслей, а самая деятельность речи, произнесение слов и издавание звуков.
Разговаривая, он как на пружинах подскакивал на диване, оглушительно и беспричинно
хохотал, быстро-быстро потирал от удовольствия руки, а когда и этого оказывалось
недостаточно для выражения его восторга, бил себя ладонями по коленкам, смеясь до слез.
Разговор возобновился со всеми вчерашними странностями.
Незнакомец был удивительно непоследователен. Он то вдавался в признания, на
которые никто не толкал его, то, и ухом не ведя, оставлял без ответа самые невинные
вопросы.
Он вывалил целую кучу сведений о себе, самых фантастических и бессвязных.
Грешным делом он, наверное, привирал. Он с несомненностью бил на эффект крайностями
своих взглядов и отрицанием всего общепризнанного.
Все это напоминало что-то давно знакомое. В духе такого радикализма говорили
нигилисты прошлого века и немного спустя некоторые герои Достоевского, а потом совсем
еще недавно их прямые продолжения, то есть вся образованная русская провинция, часто
идущая впереди столиц, благодаря сохранившейся в глуши основательности, в столицах
устаревшей и вышедшей из моды.
Молодой человек рассказал, что он племянник одного известного революционера,
родители же его, напротив, неисправимые ретрограды, зубры, как он выразился. У них в
одной из прифронтовых местностей было порядочное имение. Там молодой человек и вырос.
Его родители были с дядей всю жизнь на ножах, но он не злопамятен и теперь своим
влиянием избавляет их от многих неприятностей.
Сам он по своим убеждениям в дядю, сообщил словоохотливый субъект, —
экстремист-максималист во всем: в вопросах жизни, политики и искусства. Опять запахло
Петенькой Верховенским, не в смысле левизны, а в смысле испорченности и пустозвонства.
«Сейчас он футуристом отрекомендуется», — подумал Юрий Андреевич, и
действительно, речь шла о футуристах. «А сейчас о спорте заговорит, — продолжал
загадывать вперед доктор, — о рысаках, или скетинг-рингах, или о французской борьбе». И
правда, разговор перешел на охоту.
Молодой человек сказал, что в родных местах он и охотился, и похвастал, что он
великолепный стрелок, и если бы не его физический порок, помешавший ему попасть в
солдаты, он на войне бы выделился меткостью.
Уловив вопрошающий взгляд Живаго, он воскликнул:
— Как? Разве вы ничего не заметили? Я думал, вы догадались о моем недостатке.
И он достал из кармана и протянул Юрию Андреевичу две карточки. Одна была его
визитная. У него была двойная фамилия.
Его звали Максим Аристархович Клинцов-Погоревших, или просто Погоревших, как
он просил звать в честь его, так именно называвшего себя дяди.
На другой карточке была разграфленная на клетки таблица с изображением