Page 103 - Донские рассказы

сильно потрепанная, без дела долго не застоится. Так майор сказал, а тут приходят
разные байстрюки, голову мне своим детским геройством морочат… Они хотят свою
родную часть кинуть и болтаться на фронте, как ковях в проруби. Да где это видано
такое, чтобы из части в часть по своему усмотрению бегать? А спрошу я вас, откуда
Васька Хмыз, щенок такой молокососный, может знать, где есть самый важный участок?
Может, дивизия, какая тут оборону заняла, на подмену нам, до зимы будет в глухой
обороне стоять, может, тут и боев никаких не будет, а так только – одна отсидка. И кто
больше знает, майор или этот свистун Васька?

Все шло прахом! Все прежние расчеты и планы Лопахина были безжалостно опрокинуты
неопровержимыми доводами старшины. Лопахин зачем-то снял каску и погладил
ладонью ее накаленный солнцем верх. «Кругом прав чертов старик! Как же мой котелок
этого дела раньше не сварил? – удрученно думал он, глядя куда-то мимо старшины. –
Очень даже просто, что пошлют нас на ответственный участок и что тут не будут фрицы
напирать. Да так оно, наверное, и будет! Вон они режут куда-то мимо нас, на восток…
Эх, маху дал я, а теперь отбой надо бить…»

– А вы, сынки, чего явились? – со зловещей вкрадчивостью спросил старшина, очевидно
озаренный неприятной догадкой, и, словно петух перед дракой, вытянул вперед
морщинистую шею, ожидая ответа.

У Некрасова от неожиданности отвисла нижняя челюсть, когда Лопахин, вытирая
рукавом обильно проступивший на лбу пот, равнодушно ответил:

– Пришли узнать, когда выступать будем.
Старшина облегченно вздохнул. Не без труда расставаясь со своим прежним решением,
тяжело вздохнул и Лопахин. А Некрасов со свистом втянул в себя воздух, зашептал:
– Чего воду мутишь? Говори ему сразу! Говори прямо, нас он на испуг не возьмет!

– Все сказано! – отрезал Лопахин и повернулся к старшине: – Командуй сбор, а то как бы
твоя плотницкая артель не расползлась по швам…

Переход в пятнадцать километров сделали с одним небольшим привалом на полпути и
часам к шести вечера, едва стала спадать гнетущая жара, вступили в хутор, просторно
раскинувшийся по заросшему вербами суходолу.

Отсюда до хутора Таловского, где находился штаб дивизии, было всего лишь около семи
километров, но еще при входе в хутор старшина Поприщенко объявил, что ночевать
будут здесь. Кто-то из бойцов недовольно проговорил:
– Рано становиться на ночевку! Перекурим, отдохнем малость и к заходу солнца
притопаем в Таловский. Слышь, старшина?
Еще кто-то добавил:
– Целый день не жрали! Там хоть к комендантскому котлу подвалимся…

Поприщенко сердито фыркнул в серые от пыли усы, строго оглядел говоривших:

– А ну, прекратить разговорчики и обсуждения! С голодными босяками я не могу
являться к полковнику. Ясно? Станем на ночлег, и чтобы к ночи у меня все было чин по
чину: рванье на обмундировании зашить, заштопать, у кого обувка в жалостном виде –
привести в порядок, оружие – само собой, до зеркального состояния, а также помыться,
щетину соскоблить, чтобы к утру были у меня, как стеклышки. Строго проверю. Ясно? А
что касается подзаправиться – добуду в колхозе. Тут тоже не чужая держава, и чтобы по
дворам у меня не шастаться, мы не нищие. Ясно? И полк свой я позорить не позволю,
ясно и понятно!

Колхозного председателя застали в правлении колхоза. Старшина вошел в дом, бойцы
присели в холодке, некоторые устало потянулись к колодцу. Прошло минут пятнадцать, а
в доме все еще звучали голоса: рассудительный и словно бы упрашивающий – старшины
и другой, тенористый, – как видно, председателя, все время на разные лады упрямо
повторявший: «Не могу. Сказано, не могу. Не могу, товарищ старшина!»