Page 98 - Донские рассказы

тогда первый раз со мной это дело случилось… Полроты в одной избе набилось, спали и
валетами, и сидя, и по-всякому. В избе духота, жарища, надышали – сил нет!
Просыпаюсь я по мелкой нужде, встал, и возомнилось мне, будто я в землянке и, чтобы
выйти, надо по ступенькам подняться. В памяти был, точно помню, а полез на печку… А
на печке ветхая старуха спала. Ей, этой старухе, лет девяносто или сто было, она от
старости уже вся мохом взялась…
Копытовский вдруг как-то странно икнул, побагровел до синевы, задыхаясь, закрыл лицо
ладонями. Он смотрел на Некрасова в щелку между пальцами одним налитым слезою
глазом и молча трясся от сдерживаемого смеха.

Некрасов осекся на полуслове, нахмурился. Лопахин, свирепо шевеля губами, незаметно
для Некрасова показал Копытовскому узловатый, побелевший в суставах кулак, сказал:
– Давай дальше, Некрасов, давай, не стесняйся, тут, кроме одного дурака, все
понятливые.
Отвернувшись в сторону, смешливый Копытовский урчал, хрипел и тоненько взвизгивал,
стараясь всеми силами подавить бешеный приступ хохота, потом притворно закашлялся.
Некрасов выждал, пока Копытовский откашляется, сохраняя на помрачневшем лице
прежнюю серьезность, продолжал:

– Понятное дело, что эта старуха сдуру возомнила… Я стою на приступке печи, а она,
божья старушка, рухлядь этакая шелудивая, спросонок да с испугу, конечно,
разволновалась и этак жалостно говорит: «Кормилец мой, ты что же это удумал,
проклятый сын?» А сама меня валенком в морду тычет. По старости лет эта бубновая
краля даже на горячей печке в валенках и в шубе спала. И смех и грех, ей-богу! Ну, тут,
как она меня валенком по носу достала раза два, я опамятовался и поспешно говорю ей:
«Бабушка, не шуми, ради бога, и перестань ногами махать, а то не ровен час, они у тебя
при такой старости отвяжутся. Ведь это я спросонок нечаянно подумал, что из землянки
наверх лезу, потому и забухался к тебе. Извиняюсь, – говорю, – бабушка, что потревожил
тебя, но только ты за свою невинность ничуть не беспокойся, холера тебя возьми!» С тем
и слез с приступка, со сна меня покачивает, как с похмелья, а у самого уши огнем горят.
«Мать честная, – думаю, – что же это такое со мной получилось? А ежели кто-нибудь из
ребят слыхал наш с бабушкой разговор, тогда что? Они же меня через эту старую дуру
живьем в могилу уложат своими надсмешками!» Не успел подумать, а меня кто-то за
ногу хватает. Возле печки спал майор-связист – это он проснулся, фонарик засветил,
строго спрашивает: «Ты чего? В чем дело?» Я ему по форме доложил, как мне
поблазнилось, будто я в землянке, и как я нечаянно потревожил старушку. Он и говорит:
«Это у тебя, товарищ боец, окопная болезнь. Со мной тоже такая история была на
Западном фронте. Дверь – направо, ступай, только смотри, куда-нибудь на крышу не
заберись со своей нуждой, а то свалишься оттуда и шею к черту сломаешь».
По счастью, никто из ребят не слыхал нашего разговора, все спали с усталости без
задних ног, и все обошлось благополучно. Но только с той поры редкую ночь не
воображаю себя в землянке, или в блиндаже, или в каком-нибудь ином укрытии. Вот ведь
пропасть какая: ежели по боевой тревоге подымут – сразу понимаю, что и к чему, а по
собственной нужде проснусь – непременно начинаю чудить…
На прошлой неделе, когда в Стукачевом ночевали, в печь умудрился залезть. Ведь это
подумать только – в печь! Настоящий сумасшедший и то такого номера не придумал
бы… Чуть не задушился там. Куда ни сунусь – нету выхода, да и шабаш! А задний ход
дать – не соображаю, уперся головой в кирпич, лежу. Кругом горелым воняет… «Ну, –
думаю, – вот она и смерть моя пришла, не иначе снарядом завалило». Был у меня такой
случай, завалило нас в блиндаже в ноябре прошлого года. Ежели бы товарищи тогда
вскорости не отрыли – теперь бы уж одуванчики на моих костях росли… И вот скребу
ногтями кирпич в печке, дровишки раскидываю, помалу шебаршусь, а сам диким
голосом окликаю: «Товарищи, дорогие! Живой кто остался? Давайте откапываться
своими силами!» Никто не отзывается. Слышу только, как сердце у меня с перепугу
возле самого горла бьется. Поискал руками – лопатки на поясе при мне нету. «Всем
остальным ребятам, – думаю, – как видно, концы, а один я не откопаюсь голыми руками».
Ну, тут я, признаться, заплакал… «Вот, – думаю, – какой неважной смертью второй раз
помирать приходится, провались ты пропадом и с войной такой!» Только слышу: кто-то
за ноги меня тянет. Оказался это старшина. Вытянул он меня волоком, а я его в
потемках, конечно, не угадываю. Стал на ноги и обрадовался страшно! Обнимаю его,