Page 99 - Донские рассказы

благодарю. «Спасибо, мол, великое тебе, дорогой товарищ, что от смерти спас. Давай
скорее остальных ребят выручать, а то пропадут же, задохнутся!» Старшина спросонок
ничего не понимает, трясет меня за плечи и шепотом потихонечку спрашивает: «Да вас
сколько же в одну печь набилось и за каким чертом?» А потом, когда смекнул, в чем
дело, вывел меня в сени, матом перекрестил вдоль и поперек и говорит: «Три войны
сломал, всякое видывал, а таких лунатов, какие не по крышам, а по чужим печам
лазят, – встречаю первый раз. Ты же видел, – говорит, – что хозяйка еще засветло все
съестное из печи вынула и дров на затоп наложила, за каким же ты дьяволом туда лез?»

Я очухался и начал было объяснять ему про свою окопную болезнь, а он и слушать не
желает, почесался немного, позевал и медленно так на своем сладком украинском языке
говорит: «Брешешь, вражий сын! Завтра получишь два наряда за то, что мародерничал в
печи, мирное население хотел обидеть, а еще два наряда – за то, что не там ищешь, где
надо. Топленое молоко и щи, какие от ужина остались, хозяйка еще с вечера в погреб
снесла. Солдатской наблюдательности в тебе и на грош нету!..»
Копытовский захохотал и, забывшись, снова хлопнул себя по голой ляжке:

– До чего же правильно решил старшина! Это же не старшина, а просто Верховный суд!
Некрасов мельком неодобрительно взглянул на него и все так же размеренно и
спокойно, будто рассказывая о ком-то постороннем, продолжал:
– И какие средства я ни пробовал, чтобы по ночам не просыпаться, – ничего не помогает!
Воды по суткам в рот не брал, горячей пищи не потреблял – один бес! Перед рассветом
вскакиваю, как по команде «смирно», – и тогда пошел блудить. И вот хотя бы нынешней
ночью… Проснулся перед зарей, дождь идет, ноги мокрые. Сквозь сон, сквозь эту
вредную окопную болезнь думаю: «Натекло в землянку. Надо бы с вечера отводы
прорыть для воды». Встал, пошарил руками – дерево. А того невдомек, что мы с Май-
Бородой под тополем спали… Щупаю дерево и про себя мечтаю, что это – стенка, а сам
ступеньки ищу, хочу наверх лезть. По нечаянности, когда вокруг тополя ходил, наступил
этой Май-Бороде на голову… Эх, и шуму же он наделал – страсть! Вскочил, откинул
плащ-палатку, плюется, а сам ругается – муха не пролетит! «Ты, – говорит, – псих такой
и сякой, ежели окончательно свихнулся и по ночам на деревья лазишь, как самая
последняя обезьяна, так, по крайней мере, не топчись по живым людям, не ходи по
головам, а то вот возьму винтовку да штыком тебя на дерево подсажу! Так и засохнешь
на ветке, как червивое яблоко!»

А того ему, идиотскому дураку, непонятно, что наступил я на него не в своем уме, а от
этой проклятой окопной болезни. Ругался он, пока не охрип от злости. И я бы ему до
конца смолчал, потому что виноват я, сам понимаю. Но он собрал свои пожитки,
завернул их в плащ-палатку и, перед тем как идти свежего места в лесу искать, на
прощание мне и говорит: «Вот какая она, судьба-сука: хороших ребят убивают, а ты,
Некрасов, все еще живой…» Ну тут я, конечно, не мог стерпеть и говорю ему: «Иди,
пожалуйста, не воняй тут! Жалко, что одной ногой на твою дурацкую башку наступил,
надо бы обеими, да с разбегу…» Он ко мне – с кулаками. А парень он здоровый, и силища
при нем бычиная. Я автомат схватил, рубежа на два быстренько отступил и кричу ему
издалека: «Не подходи близко, а то я тебя очередью так и смою с лица земли! Я из тебя
сразу Январь-Бороду сделаю!» За малым до рукопашной у нас не дошло…

– Слыхал я ночью, как вы любезничали, – сказал Лопахин, – только к чему ты все это
ведешь, в толк не возьму.

– Все к тому же – отдых мне требуется.
– А другим как же?

– Про других не знаю. Может, я не такой железный, как другие, – уныло проговорил
Некрасов.
Он сидел, широко расставив ноги в белесых, ошарпанных о степной бурьян сапогах, и
все так же чертил тоненькой веточкой на песке незамысловатые узоры, не поднимал
опущенной головы.

Где-то левее, за лесом, в безоблачной синеве, казавшейся отсюда, с земли, густой и