Page 102 - Донские рассказы

доставая кисет, уже несколько смягчившимся голосом буркнул:
– Тебя, дуру, прикладом бы угостить надо! Плетет черт знает что, а ты его уговаривай,
умасливай да последние несчастные нервы с ним трепи… На, да не забывай, что из
чужого табаку надо крутить потоньше.

– Клянусь, не умею делать тонких! – воскликнул повеселевший Некрасов.
Лопахин остановился, свернул крохотную папироску, молча сунул в руку Некрасова. Тот
бережно взял ее негнущимися черными пальцами, критически осмотрел со всех сторон
и, вздохнув, так же молча стал прикуривать.
Они пришли к землянке старшины как раз вовремя: у входа – вытянувшись, руки по
швам, – стоял станковый пулеметчик Василий Хмыз, а старшина Поприщенко, свирепо
сверкая опухшими, красными от бессонницы глазками, отчитывал его:

– И что это за герои пошли! Ни устава не хотят признавать, ни дисциплины, об военной
службе и понятия не имеют, действуют, как детишки на ярмарке: чего ихняя душенька
захочет – вынь да положь им, хоть роди! Да ты знаешь, что солдат и кашу есть и
помирать должен только по приказу начальства, а не тогда, когда ему самому
вздумается?

Он помолчал немного, пронзительно глядя в красивое худое лицо пулеметчика, и сразу
повысил голос:

– Расхристались! Все вам можно! Ну, с чем ты пришел до меня, злодий? Что у меня –
воинская часть или плотницкая артель? Ты в армию на поденную работу нанимался, что
ли? И какое я имею право отпустить тебя в другую часть, ну какое? Нынче ты уйдешь,
завтра – другой, и так и далее, а потом что же получится, спрашиваю тебя? Останусь я
один – и один явлюсь к командиру дивизии? Вот, мол, товарищ полковник, видали вы
старого дурня? Честь имею явиться – старшина Поприщенко. Были в полку уцелевшие от
боев люди, да я их всех пораспускал по свиту, как та плохая квочка, какая без цыплят
домой одна приходит… Сымите с меня высокое звание старшины и прикажите повесить
меня на самом поганом суку, я очень даже заслужил себе эти качели… Так, что ли,
Василий Хмыз? Такой чести ты для моей солдатской старости хочешь? А этого ты не
нюхал, чертов байстрюк?

Старшина сложил из обкуренных, коричневых пальцев дулю, некоторое время подержал
ее на весу возле тонкого, с горбинкой носа пулеметчика, потом, опустив руку,
значительно сказал:

– Если ты с дурной головы вздумаешь уйти самовольно – считаю тебя дезертиром, так и
знай! И отвечать перед трибуналом будешь как за дезертирство! Ступай к чертовой
маме, и чтобы больше ко мне с такими глупостями не являлся!
– Есть, товарищ старшина, больше к вам с такими глупостями не являться, –
подчеркнуто официально повторил Хмыз и, нахмурив девичьи тонкие, черные брови,
повернулся налево кругом, мягко стукнул стоптанными каблуками.

Старшина проводил его стройную, щеголевато подтянутую фигуру долгим взглядом,
широко развел руками.
– Видали, какие умники пошли? – проговорил он, часто мигая слезящимися глазками и
негодующе раздувая рыжие, с густою проседью усы. – Четвертый за утро приходит – и
все с одной и той же песней! Четвертый! Не желают они в тыл идти, желают тут
оставаться… Да я, может, сам нисколько не желаю в тыл, а приказ я выполнять
должен?! – вдруг выкрикнул он высоким сиплым фальцетом, но, справившись с
волнением, продолжал уже более спокойно: – Только что видел майора – командира
Тридцать четвертого полка. Он приказал немедленно отправляться в хутор Таловский,
там штаб нашей дивизии. Осмелился у него спросить: как же с нами будет? Он говорит:
«Не беспокойся, старик, раз сохранили боевую святыню – знамя, значит, полк не
расформируют, а быстренько пополнят людьми, комсостав подкинут, и опять двинем на
фронт, на самый важный участок!» – Старшина торжественно поднял указательный
палец, повторил: – На самый важный, это как, понятно вам? Потому, говорит майор, что
дивизия наша кадровая, все виды видавшая и очень стойкая. А такая дивизия, хотя она и