Page 14 - Донские рассказы

смеха, плачущим голосом просила Серафима Петровна.
Ольга, тихо улыбаясь, вслушивалась в игривый разговор расходившихся стариков, а
Николай тем временем в коридоре приглушенно говорил в телефонную трубку:
– …молчит… Пока ничего не было. Степаныч… Я тоже так думаю. Ну, подожди.
Немедленно расскажу. Ну, будь здоров.
Женщины ушли управляться по хозяйству, а братья все еще сидели за столом, пили
крепчайшей заварки чай, по-старинному, вприкуску, обливаясь потом, вели
неторопливый разговор.
В распахнутые окна дул теплый ветер. Он парусил, качал тюлевые занавеси, нес в
комнату оставшийся еще с ночи тонкий смешанный запах петуний, медуницы и ночной
фиалки, росших под окном, и грубоватую горечь разомлевшей под солнцем полыни со
степного выгона, подступившего к самому двору. Где-то под потолком на одной ноте
басовито гудел залетевший шмель. Тоненько и печально поскрипывали оконные ставни.
Александр Михайлович, перед тем как встать из-за стола, долго и молча смотрел на
Николая затуманившимися глазами, потом тихо проговорил:
– Смотрю на тебя, Коля, и диву даюсь: до чего же ты похож на маму! Та же улыбка, та же
манера поводить плечами и вздергивать голову, когда тебе противоречат, тот же
рисунок бровей, глаза… Только вот глаза у тебя изменились, погрустнели как-то твои
черные – мамины – глаза… Взрослеешь, что ли?

– Пора. Расколол уже четвертый десяток и не заметил как… Совсем не заметил, Саша!
Годы – все мимо, как во сне!

Николай отвернулся к окну и – то ли от мягкого, задушевного тона, каким были сказаны
слова старшего брата, то ли от внезапно резнувшего сердце воспоминания о покойной
матери – вдруг почувствовал, как когда-то в детстве, нестерпимую жалость к себе. И
оттого ли, что действительно уже ушла за далекий степной горизонт, потонула в голубой
дымке молодость, оттого ли, что непоправимо рушилась семейная жизнь, – это короткое,
как ожог, чувство боли было так остро, что Николай ощутил на глазах жаркие слезы и,
устыдившись их, устыдившись своей детской чувствительности, бодро сказал, все же не
поворачивая от окна головы:

– Хватит о невеселом! В такое утро о грустном не говорят. А ты знаешь, как раз накануне
твоего приезда была девятая годовщина маминой смерти… Ну, и хватит!

Заметив его волнение, спохватился и Александр Михайлович:
– А и правда, братик, не ко времени затеял я этот разговор. Но ведь, черт их дери, эти
воспоминания, они приходят, не считаясь с твоим настроением, в любое время суток, как
зубная боль. Что же ты не сказал насчет годовщины, когда я приехал? Ну, понимаю,
хватит. Слушай, Коля, а не закатиться ли нам сегодня на серьезную рыбалку? Что-то
пескари меня вздразнили. Ты говорил, что где-то километрах в десяти есть глубокий
омут. Может, туда махнем с ночевкой? Нам бы хоть десятка два окуней наловить и
ушицы сварить на берегу… Как ты на это смотришь, Коля?
– А я так смотрю: до двенадцати – сборы, затем запрягаю в дрожки Воронка – и айда.

– Это мне нравится! Чем я могу тебе помочь?
– Единственно тем, что не будешь мешать мне собираться.

– Это мне еще больше нравится. Не забудь, подкинь мне какие-нибудь свои старенькие
штаны. Не в костюме же ехать на рыбалку.

– Будет исполнено. Да! Разыщи Николашку, и наройте с ним навозных червей. Он знает,
где их добыть. И, пожалуйста, не потакай ему во всем, его с собой не возьмем, ночью
комары его там заедят.

– Коля, червей мы нароем и парня отговорим от поездки, но зачем отправляться в самую
жарищу?