Page 371 - Донские рассказы

Один язык
По станице Лужины давнишне грязная корка снега, недавно прилетевшие грачи в
новом, цвета вороненой стали, оперении.
Дым из труб рыхл и тонок. Небо как небо – серое. Контуры домов расплывчатые от
реденькой мглы, что ли. Лишь за Доном четкая и строгая волнится хребтина Обдонской
горы да лес стоит, как нарисованный тушью.

В нардоме – районный съезд Советов. Начало. Секретарь окружкома партии уверенно
расстанавливает слова доклада о международном положении. На скамьях – делегаты:
сзади глядеть – краснооколые казачьи фуражки, папахи, малахаи, дубленополушубчатые
шеренги. Единый сап. Изредка кашель. Редко – бороды, больше – голощекого народа с
разномастными усами и без них.

Секретарь читает ноту Чемберлена. Из задних рядов запальчиво:
– Пущай не гавкает!
Председательствующий звонит стаканом о графин:

– К порядку!..

А после доклада, в получасовом перерыве, когда в фойе поник над папахами табачный
дым, в гуле голосов услышал я знакомый, как будто Майданникова, голос. Растолкал
ближних. Он, Майданников, – вновь избранный председатель Совета хутора Песчаного.
Вокруг него куча казаков. Самый молодой из них, в неизношенной буденновке, говорил:
– …И повоюем.

– Наломают нам хвост…
– А раньше-то!

– У них, брат, техника.
– Техника без народу, что конь без казака.

– Аль народу у них мало?
Майданников заговорил опять. Голос у него густомягкий, добротная колесная мазь.

– Ты брось это. Ты, односум, белым светом не того… Случись война – она нам не
страшная… Тю, да ты погоди! Дай сказать-то! Кончу я молоть, тогда ты засыпешь, а
зараз слухай. Нас в германскую забрали в пятнадцатом году. Третьей очереди я был. Из
станицы Каменской сотню нашу – на фронт. Пристебнули к Восьмой пешей дивизии, мы
и ходим с ней, навроде как на пристежке. Побывали в боях. Под Стырью с коньми
расстались. Всучили нам штыки на винтовку, и превзошли мы в кобылку. Воюем. В
окопах и по-разному. А больше все в них. Год в проклятой глине просидели. Четыре
месяца без отдыху. Вша нас засыпала! Тут – с тоски, а тут – немытые. И вши были
разные: какие с тоски родются – энти горболысые, а какие с грязи – энти черные, ажник
жуковые. Хучь они и разные, а кормили мы их одинаково: рубаху, бывалоча, сымешь,
расстелешь на землю, как потянешь по ней фляжкой али орудийным стаканом – враз
кровяная сделается. Палками их били, ремнями… Как животных, убивали. Вот до чего
много их развели! Косяками в рубахах гуляли.

А сами воюем. За что, как и чего – никому не известно. Чужое варево хлебали.
Год прошел, и заняла меня тоска. Смерть – и все! Тут – по коню стосковался, по месяцам
не видишь, как его коновод правдает; там – семья осталась неизвестно при чем. А
главное дело, за что народ – и я с ним! – смерть принимает, неизвестно.
В шестнадцатом году сняли нас с фронта, увели верст за сорок. В сотню пополнение
пришло, почти что одни старики. Бороды пониже пупка, и все прочее. Поотдохнули мы
трошки, коней выправили. И вот тебе – бац! Из штаба дивизии приказ: двинуть нашу
сотню к фронтовой линии. Там, мол, солдаты бунтуются, не желают в окопы, в глину