Page 368 - Донские рассказы

– Родители, должно, помёрли?
– Еще махоньким был, лет семи… Отца при пьянке убили, а мать где-то таскается…

– Эка сучка-то! Тебя, жалкенького, стало быть, кинула?
– Ушла с одним подрядчиком, а я при заводе вырос.

Гаврила свесил с печки ноги, долго молчал, потом заговорил, раздельно, медленно:

– Что ж, сынок, коли нету у тебя родни, оставайся при нас… Был у нас сын, по нем и тебя
Петром кличем… Был, да быльем порос, а теперь вот двое с старухой кулюкаем… За это
время сколько горя с тобой натерпелись; должно, от этого и полюбился ты нам. Хучь и
́
чужая в тебе кровь, а душой за тебя болишь, как за родного… Оставайся! Будем с тобой
возле земли кормиться, она у нас на Дону плодовитая, щедрая… Справим тебя, женим…
Я свое отжил, правь хозяйством ты. По мне, лишь бы уважал нашу старость да перед
смертью в куске не отказывал… Не бросай нас, стариков, Петро…
За печкой верещал сверчок, трескуче и нудно.

Под ветром тосковали ставни.
– А мы со старухой тебе уже невесту начали приглядывать!.. – Гаврила с деланой
веселостью подмигнул, но дрогнувшие губы покривились жалкой улыбкой.
Петро упорно глядел под ноги в выщербленный пол, левой рукой сухо выстукивал по
лавке. Звук получился волнующий и редкий: тук-тик-так! тук-тик-так!.. тук-тик-так!..

Как видно, обдумывал ответ. И, решившись, оборвал стук, тряхнул головой:

– Я, отец, останусь у вас с радостью, только работник из меня, сам видишь, плоховатый…
Рука моя, кормилица, не срастается, стерва! Однако работать буду, насколько силов
хватит. Лето поживу, а там видно будет.

– А там, может, навовсе останешься! – закончил Гаврила.
Прялка под ногою старухи радостно зажужжала, замурлыкала, наматывая на скало
волокнистую шерсть.
Баюкала ли, житье ли привольное сулила размеренным, усыпляющим стуком – не знаю.

Вслед за весной пришли дни, опаленные солнцем, курчавые и седые от жирной степной
пыли. Надолго стало вёдро. Дон, буйный, как смолоду, бугрился вихрастыми валами.
Полая вода поила крайние дворы станицы. Обдонье, зеленовато-белесое, насыщало ветер
медвяным запахом цветущих тополей, в лугу зарею розовело озеро, покрытое опавшим
цветом диких яблонь. Ночами по-девичьи перемигивались зарницы, и ночи были
короткие, как зарничный огневый всплеск. От длинного рабочего дня не успевали
отдыхать быки. На выгоне пасся скот, вылинявший и ребристый.
Гаврила с Петром жили в степи неделю. Пахали, боронили, сеяли, ночевали под арбой,
одеваясь одним тулупом, но никогда не говорил Гаврила о том, как крепко, незримой
путой, привязал к себе его новый сын. Белокурый, веселый, работящий, заслонил собою
образ покойного Петра. О нем вспоминал Гаврила все реже. За работой некогда стало
вспоминать.
Дни шли воровской, неприметной поступью. Подошел покос.

Как-то с утра провозился Петро с косилкой. На диво Гавриле оправил в кузне ножи и
сделал новые, взамен поломанных, крылья. Хлопотал над косилкой с утра, а смерклось –
ушел в исполком: позвали на какое-то совещание. В это время старуха, ходившая по
воду, принесла с почты письмо. Конверт был замусленный и старый, адрес на имя
Гаврилы: с передачей товарищу Косых, Николаю.

Томимый неясной тревогой Гаврила долго вертел в руках конверт с расплывчатыми
буквами, размашисто набросанными чернильным карандашом.

Поднимал и глядел на свет, но конверт ревниво хранил чью-то тайну, и Гаврила невольно