Page 372 - Донские рассказы

лезть; с смертью кумоваться не желают.
Разъяснил нам есаул Дымбаш: так, мол, и так. Я взял тут, написал ему записку и кинул
из толпы. «Ваше благородие, вы нам всчет войны разъясняли, что народ разных языков
промеж себя воюет. А как же мы могем на своих идтить?» Прочитал он и сменился с
лица, а сказать ничего не сказал. Тут-то мы и разжевали, на что к нам старых казаков в
сотню влили, да и то из староверов. Они за царя дюжей и за все дюжей могли стоять.
Одно дело – старые, служба давнишняя их вышколила, а другое дело – дурковатые,
службой убитые. И то: в энти года в полку ум человеку отбивали скорей, чем косарь косу
отобьет.

Погнали нас на солдатов. С нами четыре пулемета и броневая машина. Подходим к
месту, где полк бунтуется, а там уже две сотни кубанцев, ишо какие-то дикие и собой
рябые, на калмыков похожие, окружают этот полк. Страшное, братцы, дело! За леском
две батареи с передков снялись, а полк на прогалинке стоит и ропщет. К ним офицеры
подъезжают, усватывают их, а они стоят и ропщут.

Отдал есаул наш команду, повынали мы палаши и – рысью, охватываем солдат
подковой… И кубанцы пошли… И зачали солдаты винтовки кидать. Свалили их костром
и опять ропщут.

А во мне сердце кровью закипает, аж на губах солоно горит. Как я могу человека в энту
могилу гнать, ежели я сам там жизни решался, жил в земле, как суслик?.. Подскакали.
Вижу я: казак нашего взвода Филимонов сгоряча бьет солдата шашкой плашмя по морде.
И на глазах моих пухнет у энтого морда и вся в крови, а он оробел. Молодой солдатишка,
и явно оробел. Так по мне мороз и пошел, не могу с собой совладать, подскакиваю:
«Брось, Филимонов!» Он меня в мать, даром что старовер. Я палаш занес, постращать
хотел: «Брось, говорю, а то, истинный бог, срублю!» Он как рванет винтовку с плеча. Я
его и ширнул концом палаша в глотку… Как в чучелу ширнул, а вышло – живого
человека снял с земли… Получилось тут такое, что сам черт не разберет. Кубанцы
зачали в нас стрелять, мы – в них. Дикие, рябые энти, на нас в атаку, а солдаты
подхватили обратно винтовки и опять ропщут и стреляют по всей коннице. Там такая
была волнения…
Захватили нас оттуда, сначала в тыл было направили, потом как ахнули в Карпаты;
с гашников не успели вшей обобрать, и вот тебе Карпаты. Идем ночью по ходам
сообщения. Приказ – чтоб ни стуку, ни бряку. Оказалось, австрийские окопы в сорока
сажнях от наших. День живем. Головы не высунуть. Дождь. Мокро. В окопах – по
щиколотки грязи. Нету во мне ни сну, ни покою. Жизни нет! Как там, думаю: за что мы в
этих окопах с смертью в обнимку живем? Стала мне колом в голове мысля, чтоб
погутарить с австрийцами. Ихние солдаты по-нашему гутарят. Иной раз шумят: «Пан, вы
за что воюете?» – «А вы за что?» – шумим. Не могем порешить за дальностью
расстояния. Думаю: вот бы собраться по-доброму, погутарить. Нету возможностев!
Разделили народ проволокой, как скотину, а ить австрийцы такие же, как и мы. Всех нас
от земли отняли, как дитя от сиськи. Должон у нас ить один язык быть.
И вот утром раз просыпаемся, а караульный шумит: «Гля, братцы, за нашу проволку
зверь зацепился!» И австрийцы, слышим, взголчились, как грачи на жнивье. Я это
высунул трошки голову, а супротив меня стоит лось, зверь такой – навроде оленя, рога
кустом. И зацепился за проволочные заграждения рогами. Левей нас по фронту сильные
бои шли, вот стрельба и нагнала его промеж окопов.
Австрийцы шумят: «Пане, выручайте животную, мы стрелять не будем!» Я шинель с себя
– и на насыпь. Глянул на ихние окопы, а там одни головы торчат. Толечко я к зверю, а он
– в дыбы, аж колья, укрепы, зашатались. Мне на помогу ишо трое казаков
повыскакивали. Ничего не могем поделать – он к себе и близко не подпущает! Глядь,
австрийцы бегут – без винтовок, и у одного ножницы.
Тут-то мы и загутарили. Наш сотник слег на насыпь и целит из винтовки в крайнего
австрийца, а я его спиной заслоняю. Не могли же нас офицеры разогнать, и повели мы
австрийцев гостями в свои окопы. Зачал я с одним говорить, а сам ни слова ни по-
ихнему, ни по-своему не могу сказать, слеза мне голос секет. Попался мне немолодой
австрияк, рыжеватый. Я его усадил на патронный ящик и говорю: «Пан, какие мы с
тобой неприятели, мы родня! Гляди, с рук-то у нас музли ишо не сошли». Он слов-то не
разберет, а душой, вижу, понимает, ить я ему на ладони мозоль скребу! Головой кивает: