Page 385 - Донские рассказы

через переводчика:
«Сейчас раздача пищи. Раздача будет происходить с левой стороны».

Ефрейтор уходит. У левой стороны огорожи толпятся все, кто в состоянии стоять на
ногах. Ждем час, два, три.

Сотни дрожащих, живых скелетов стоят на пронизывающем ветру… Стоят и ждут.
И вдруг на противоположной стороне быстро появляются охранники. Они бросают через
проволоку куски нарубленной конины. Вся толпа, понукаемая голодом, шарахается туда,
около кусков измазанной в грязи конины идет свалка…

Охранники хохочут во все горло, а затем резко звучит длинная пулеметная очередь.
Крики и стоны. Пленные отбегают к левой стороне огорожи, а на земле остаются убитые
и раненые… Высокий обер-лейтенант – начальник лагеря – подходит с переводчиком к
проволоке. Обер-лейтенант, еле сдерживаясь от смеха, говорит:
«При раздаче пищи произошли возмутительные беспорядки. Если это повторится, я
прикажу вас, русских свиней, расстреливать беспощадно! Убрать убитых и раненых!»
Гитлеровские солдаты, толпящиеся позади начальника лагеря, просто помирают со
смеху. Им по душе «остроумная» выходка их начальника.

Мы молча вытаскиваем из лагеря убитых, хороним их неподалеку, в овраге… Били и в
этом лагере кулаками, палками, прикладами. Били так просто, от скуки или для
развлечения. Раны мои затянулись, потом, наверное от вечной сырости и побоев, снова
открылись и болели нестерпимо. Но я все еще жил и не терял надежды на избавление…
Спали мы прямо в грязи, не было ни соломенных подстилок, ничего. Собьемся в тесную
кучу, лежим. Всю ночь идет тихая возня: зябнут те, которые лежат на самом низу, в
грязи, зябнут и те, которые находятся сверху. Это был не сон, а горькая мука.

Так шли дни, словно в тяжком сне. С каждым днем я слабел все более. Теперь меня мог
бы свалить на землю и ребенок. Иногда я с ужасом смотрел на свои обтянутые одной
кожей, высохшие руки, думал: «Как же я уйду отсюда?» Вот когда я проклинал себя за
то, что не попытался бежать в первые же дни. Что ж, если бы убили тогда, не мучился
бы так страшно теперь.

Пришла зима. Мы разгребали снег, спали на мерзлой земле. Все меньше становилось
нас в лагере… Наконец было объявлено, что через несколько дней нас отправят на
работу. Все ожили. У каждого проснулась надежда, хоть слабенькая, но надежда, что,
может быть, удастся бежать.
В эту ночь было тихо, но морозно. Перед рассветом мы услышали орудийный гул. Все
вокруг меня зашевелилось. А когда гул повторился, вдруг кто-то громко сказал:
– Товарищи, наши наступают!

И тут произошло что-то невообразимое: весь лагерь поднялся на ноги, как по команде!
Встали даже те, которые не поднимались по нескольку дней. Вокруг слышался горячий
шепот и подавленные рыдания… Кто-то плакал рядом со мной по-женски, навзрыд… Я
тоже… я тоже… – прерывающимся голосом быстро проговорил лейтенант Герасимов и
умолк на минуту, но затем, овладев собой, продолжал уже спокойнее: – У меня тоже
катились по щекам слезы и замерзали на ветру… Кто-то слабым голосом запел
«Интернационал», мы подхватили тонкими, скрипучими голосами. Часовые открыли
стрельбу по нас из пулеметов и автоматов, раздалась команда: «Лежать!» Я лежал,
вдавив тело в снег, и плакал, как ребенок. Но это были слезы не только радости, но и
гордости за наш народ. Фашисты могли убить нас, безоружных и обессилевших от
голода, могли замучить, но сломить наш дух не могли, и никогда не сломят! Не на тех
напали, это я прямо скажу.
Мне не удалось в ту ночь дослушать рассказ лейтенанта Герасимова. Его срочно вызвали
в штаб части. Но через несколько дней мы снова встретились. В землянке пахло
плесенью и сосновой смолью. Лейтенант сидел на скамье, согнувшись, положив на
колени огромные кисти рук со скрещенными пальцами. Глядя на него, невольно я
подумал, что это там, в лагере для военнопленных, он привык сидеть вот так, скрестив