Page 388 - Донские рассказы

Судьба человека
Евгении Григорьевне Левицкой, члену КПСС с 1903 года

Первая послевоенная весна была на Верхнем Дону на редкость дружная и напористая. В
конце марта из Приазовья подули теплые ветры, и уже через двое суток начисто
оголились пески левобережья Дона, в степи вспухли набитые снегом лога и балки,
взломав лед, бешено взыграли степные речки, и дороги стали почти совсем непроездны.

В эту недобрую пору бездорожья мне пришлось ехать в станицу Букановскую. И
расстояние небольшое – всего лишь около шестидесяти километров, – но одолеть их
оказалось не так-то просто. Мы с товарищами выехали до восхода солнца. Пара сытых
лошадей, в струну натягивая постромки, еле тащила тяжелую бричку. Колеса по самую
ступицу проваливались в отсыревший, перемешанный со снегом и льдом песок, и через
час на лошадиных боках и стегнах, под тонкими ремнями шлеек, уже показались белые
пышные хлопья мыла, а в утреннем свежем воздухе остро и пьяняще запахло лошадиным
потом и согретым деготьком щедро смазанной конской сбруи.

Там, где было особенно трудно лошадям, мы слезали с брички, шли пешком. Под
сапогами хлюпал размокший снег, идти было тяжело, но по обочинам дороги все еще
держался хрустально поблескивавший на солнце ледок, и там пробираться было еще
труднее. Только часов через шесть покрыли расстояние в тридцать километров,
подъехали к переправе через речку Бланку.

Небольшая, местами пересыхающая летом речушка против хутора Моховского в
заболоченной, поросшей ольхами пойме разлилась на целый километр. Переправляться
надо было на утлой плоскодонке, поднимавшей не больше трех человек. Мы отпустили
лошадей. На той стороне в колхозном сарае нас ожидал старенький, видавший виды
«Виллис», оставленный там еще зимою. Вдвоем с шофером мы не без опасения сели в
ветхую лодчонку. Товарищ с вещами остался на берегу. Едва отчалили, как из
прогнившего днища в разных местах фонтанчиками забила вода. Подручными
средствами конопатили ненадежную посудину и вычерпывали из нее воду, пока не
доехали. Через час мы были на той стороне Бланки. Шофер пригнал из хутора машину,
подошел к лодке и сказал, берясь за весло:
– Если это проклятое корыто не развалится на воде, – часа через два приедем, раньше не
ждите.
Хутор раскинулся далеко в стороне, и возле причала стояла такая тишина, какая бывает
в безлюдных местах только глухою осенью и в самом начале весны. От воды тянуло
сыростью, терпкой горечью гниющей ольхи, а с дальних прихоперских степей, тонувших
в сиреневой дымке тумана, легкий ветерок нес извечно юный, еле уловимый аромат
недавно освободившейся из-под снега земли.
Неподалеку, на прибрежном песке, лежал поваленный плетень. Я присел на него, хотел
закурить, но, сунув руку в правый карман ватной стеганки, к великому огорчению,
обнаружил, что пачка «Беломора» совершенно размокла. Во время переправы волна
хлестнула через борт низко сидевшей лодки, по пояс окатила меня мутной водой. Тогда
мне некогда было думать о папиросах, надо было, бросив весло, побыстрее вычерпывать
воду, чтобы лодка не затонула, а теперь, горько досадуя на свою оплошность, я бережно
извлек из кармана раскисшую пачку, присел на корточки и стал по одной раскладывать
на плетне влажные, побуревшие папиросы.
Был полдень. Солнце светило горячо, как в мае. Я надеялся, что папиросы скоро
высохнут. Солнце светило так горячо, что я уже пожалел о том, что надел в дорогу
солдатские ватные штаны и стеганку. Это был первый после зимы по-настоящему
теплый день. Хорошо было сидеть на плетне вот так, одному, целиком покорясь тишине и
одиночеству, и, сняв с головы старую солдатскую ушанку, сушить на ветерке мокрые
после тяжелой гребли волосы, бездумно следить за проплывающими в блеклой синеве
белыми грудастыми облаками.
Вскоре я увидел, как из-за крайних дворов хутора вышел на дорогу мужчина. Он вел за
руку маленького мальчика, судя по росту – лет пяти-шести, не больше. Они устало брели
по направлению к переправе, но, поравнявшись с машиной, повернули ко мне. Высокий,