Page 393 - Донские рассказы

живой тогда – не понимаю, и сколько времени пролежал метрах в восьми от кювета – не
соображу. Очнулся, а встать на ноги не могу: голова у меня дергается, всего трясет,
будто в лихорадке, в глазах темень, в левом плече что-то скрипит и похрустывает, и боль
во всем теле такая, как, скажи, меня двое суток подряд били чем попадя. Долго я по
земле на животе елозил, но кое-как встал. Однако опять же ничего не пойму, где я и что
со мной стряслось. Память-то мне начисто отшибло. А обратно лечь боюсь. Боюсь, что
ляжу и больше не встану, помру. Стою и качаюсь из стороны в сторону, как тополь в
бурю.

Когда пришел в себя, опомнился и огляделся как следует, – сердце будто кто-то
плоскогубцами сжал: кругом снаряды валяются, какие я вез, неподалеку моя машина,
вся в клочья побитая, лежит вверх колесами, а бой-то, бой-то уже сзади меня идет… Это
как?

Нечего греха таить, вот тут-то у меня ноги сами собою подкосились, и я упал как
срезанный, потому что понял, что я – уже в окружении, а скорее сказать – в плену у
фашистов. Вот как оно на войне бывает…

Ох, браток, нелегкое это дело – понять, что ты не по своей воле в плену. Кто этого на
своей шкуре не испытал, тому не сразу в душу въедешь, чтобы до него по-человечески
́
дошло, что означает эта штука.
Ну, вот, стало быть, лежу я и слышу: танки гремят. Четыре немецких средних танка на
полном газу прошли мимо меня туда, откуда я со снарядами выехал… Каково это было
переживать? Потом тягачи с пушками потянулись, полевая кухня проехала, потом
пехота пошла, не густо, так, не больше одной битой роты. Погляжу, погляжу на них
краем глаза и опять прижмусь щекой к земле, глаза закрою: тошно мне на них глядеть,
и на сердце тошно…

Думал, все прошли, приподнял голову, а их шесть автоматчиков – вот они, шагают
метрах в стах от меня. Гляжу, сворачивают с дороги и прямо ко мне. Идут молчком.
«Вот, – думаю, – и смерть моя на подходе». Я сел, неохота лежа помирать, потом встал.
Один из них, не доходя шагов нескольких, плечом дернул, автомат снял. И вот как
потешно человек устроен: никакой паники, ни сердечной робости в эту минуту у меня не
было. Только гляжу на него и думаю: «Сейчас даст он по мне короткую очередь, а куда
будет бить? В голову или поперек груди?» Как будто мне это не один черт, какое место
он в моем теле прострочит.

Молодой парень, собой ладный такой, чернявый, а губы тонкие, в нитку, и глаза с
прищуром. «Этот убьет и не задумается», – соображаю про себя. Так оно и есть: вскинул
он автомат – я ему прямо в глаза гляжу, молчу, а другой, ефрейтор, что ли, постарше его
возрастом, можно сказать пожилой, что-то крикнул, отодвинул его в сторону, подошел
ко мне, лопочет по-своему и правую руку мою в локте сгибает, мускул, значит, щупает.
Попробовал и говорит: «О-о-о!» – и показывает на дорогу, на заход солнца. Топай, мол,
рабочая скотинка, трудиться на наш райх. Хозяином оказался, сукин сын!
Но чернявый присмотрелся на мои сапоги, а они у меня с виду были добрые, показывает
рукой: «Сымай». Сел я на землю, снял сапоги, подаю ему. Он их из рук у меня прямо-
таки выхватил. Размотал я портянки, протягиваю ему, а сам гляжу на него снизу вверх.
Но он заорал, заругался по-своему и опять за автомат хватается. Остальные ржут. С тем
по-мирному и отошли. Только этот чернявый, пока дошел до дороги, раза три оглянулся
на меня, глазами сверкает, как волчонок, злится, а чего? Будто я с него сапоги снял, а
не он с меня.

Что ж, браток, деваться мне было некуда. Вышел я на дорогу, выругался страшным
кучерявым, воронежским матом и зашагал на запад, в плен!.. А ходок тогда из меня был
никудышный, в час по километру, не больше. Ты хочешь вперед шагнуть, а тебя из
стороны в сторону качает, возит по дороге, как пьяного. Прошел немного, и догоняет
меня колонна наших пленных, из той же дивизии, в какой я был. Гонят их человек
десять немецких автоматчиков. Тот, какой впереди колонны шел, поравнялся со мною и,
не говоря худого слова, наотмашь хлыстнул меня ручкой автомата по голове. Упади я, – и
он пришил бы меня к земле очередью, но наши подхватили меня на лету, затолкали в
средину и с полчаса вели под руки. А когда я очухался, один из них шепчет: «Боже тебя
упаси падать! Иди из последних сил, а не то убьют». И я из последних сил, но пошел.