Page 392 - Донские рассказы

странно изменившимся голосом:
– До самой смерти, до последнего моего часа, помирать буду, а не прощу себе, что тогда
ее оттолкнул!..
Он снова и надолго замолчал. Пытался свернуть папиросу, но газетная бумага рвалась,
табак сыпался на колени. Наконец он все же кое-как сделал крученку, несколько раз
жадно затянулся и, покашливая, продолжал:
– Оторвался я от Ирины, взял ее лицо в ладони, целую, а у нее губы как лед. С
детишками попрощался, бегу к вагону, уже на ходу вскочил на подножку. Поезд взял с
места тихо-тихо; проезжать мне – мимо своих. Гляжу, детишки мои осиротелые в кучку
сбились, руками мне машут, хотят улыбаться, а оно не выходит. А Ирина прижала руки к
груди; губы белые как мел, что-то она ими шепчет, смотрит на меня, не сморгнет, а сама
вся вперед клонится, будто хочет шагнуть против сильного ветра… Такой она и в памяти
мне на всю жизнь осталась: руки, прижатые к груди, белые губы и широко раскрытые
глаза, полные слез… По большей части такой я ее и во сне всегда вижу… Зачем я ее
тогда оттолкнул? Сердце до сих пор, как вспомню, будто тупым ножом режут…
Формировали нас под Белой Церковью, на Украине. Дали мне «ЗИС-5». На нем и поехал
на фронт. Ну, про войну тебе нечего рассказывать, сам видал и знаешь, как оно было
поначалу. От своих письма получал часто, а сам крылатки посылал редко. Бывало,
напишешь, что, мол, все в порядке, помаленьку воюем, и хотя сейчас отступаем, но
скоро соберемся с силами и тогда дадим фрицам прикурить. А что еще можно было
писать? Тошное время было, не до писаний было. Да и признаться, и сам я не охотник
был на жалобных струнах играть и терпеть не мог этаких слюнявых, какие каждый день,
к делу и не к делу, женам и милахам писали, сопли по бумаге размазывали. Трудно,
дескать, ему, тяжело, того и гляди убьют. И вот он, сука в штанах, жалуется, сочувствия
ищет, слюнявится, а того не хочет понять, что этим разнесчастным бабенкам и
детишкам не слаже нашего в тылу приходилось! Вся держава на них оперлась! Какие же
это плечи нашим женщинам и детишкам надо было иметь, чтобы под такой тяжестью не
согнуться? А вот не согнулись, выстояли! А такой хлюст, мокрая душонка, напишет
жалостное письмо – и трудящую женщину, как рюхой под ноги. Она после этого письма,
горемыка, и руки опустит, и работа ей не в работу. Нет! На то ты и мужчина, на то ты и
солдат, чтобы все вытерпеть, все снести, если к этому нужда позвала. А если в тебе
бабьей закваски больше, чем мужской, то надевай юбку со сборками, чтобы свой тощий
зад прикрыть попышнее, чтобы хоть сзади на бабу был похож, и ступай свеклу полоть
или коров доить, а на фронте ты такой не нужен, там и без тебя вони много!
Только не пришлось мне и года повоевать… Два раза за это время был ранен, но оба раза
по легости: один раз – в мякоть руки, другой – в ногу; первый раз – пулей с самолета,
другой – осколком снаряда. Дырявил немец мне машину и сверху и с боков, но мне,
браток, везло на первых порах. Везло-везло, да и довезло до самой ручки… Попал я в
плен под Лозовеньками в мае сорок второго года при таком неловком случае: немец
тогда здорово наступал, и оказалась одна наша стодвадцатидвухмиллиметровая
гаубичная батарея почти без снарядов; нагрузили мою машину снарядами по самую
завязку, и сам я на погрузке работал так, что гимнастерка к лопаткам прикипала. Надо
было сильно спешить потому, что бой приближался к нам: слева чьи-то танки гремят,
справа стрельба идет, впереди стрельба. И уже начало попахивать жареным…
Командир нашей автороты спрашивает: «Проскочишь, Соколов?» А тут и спрашивать
нечего было. Там товарищи мои, может, погибают, а я тут чухаться буду? «Какой
разговор! – отвечаю ему. – Я должен проскочить, и баста!» – «Ну, – говорит, – дуй! Жми
на всю железку!»

Я и подул. В жизни так не ездил, как на этот раз! Знал, что не картошку везу, что с этим
грузом осторожность в езде нужна, но какая же тут может быть осторожность, когда там
ребята с пустыми руками воюют, когда дорога вся насквозь артогнем простреливается.
Пробежал километров шесть, скоро мне уже на проселок сворачивать, чтобы пробраться
к балке, где батарея стояла, а тут гляжу – мать честная – пехотка наша и справа и слева
от грейдера по чистому полю сыпет, и уже мины рвутся по их порядкам. Что мне делать?
Не поворачивать же назад? Давлю вовсю! И до батареи остался какой-нибудь километр,
уже свернул я на проселок, а добраться до своих мне, браток, не пришлось… Видно, из
дальнобойного тяжелый положил он мне возле машины. Не слыхал я ни разрыва,
ничего, только в голове будто что-то лопнуло, и больше ничего не помню. Как остался я