Page 394 - Донские рассказы

Как только солнце село, немцы усилили конвой, на грузовой подкинули еще человек
двадцать автоматчиков, погнали нас ускоренным маршем. Сильно раненные наши не
могли поспевать за остальными, и их пристреливали прямо на дороге. Двое попытались
бежать, а того не учли, что в лунную ночь тебя в чистом поле черт-те насколько видно,
ну, конечно, и этих постреляли. В полночь пришли мы в какое-то полусожженное село.
Ночевать загнали нас в церковь с разбитым куполом. На каменном полу – ни клочка
соломы, а все мы без шинелей, в одних гимнастерках и штанах, так что постелить и разу
нечего. Кое на ком даже и гимнастерок не было, одни бязевые исподние рубашки. В
большинстве это были младшие командиры. Гимнастерки они посымали, чтобы их от
рядовых нельзя было отличить. И еще артиллерийская прислуга была без гимнастерок.
Как работали возле орудий растелешенные, так и в плен попали.
Ночью полил такой сильный дождь, что мы все промокли насквозь. Тут купол снесло
тяжелым снарядом или бомбой с самолета, а тут крыша вся начисто побитая осколками,
сухого места даже в алтаре не найдешь. Так всю ночь и прослонялись мы в этой церкви,
как овцы в темном катухе. Среди ночи слышу, кто-то трогает меня за руку, спрашивает:
«Товарищ, ты не ранен?» Отвечаю ему: «А тебе что надо, браток?» Он и говорит: «Я –
военврач, может быть, могу тебе чем-нибудь помочь?» Я пожаловался ему, что у меня
левое плечо скрипит и пухнет и ужасно как болит. Он твердо так говорит: «Сымай
гимнастерку и нижнюю рубашку». Я снял все это с себя, он и начал руку в плече
прощупывать своими тонкими пальцами, да так, что я света не взвидел. Скриплю зубами
и говорю ему: «Ты, видно, ветеринар, а не людской доктор. Что же ты по больному месту
давишь так, бессердечный ты человек?» А он все щупает и злобно так отвечает: «Твое
дело помалкивать! Тоже мне, разговорчики затеял. Держись, сейчас еще больнее будет».
Да с тем как дернет мою руку, аж красные искры у меня из глаз посыпались.
Опомнился я и спрашиваю: «Ты что же делаешь, фашист несчастный? У меня рука
вдребезги разбитая, а ты ее так рванул». Слышу, он засмеялся потихоньку и говорит:
«Думал, что ты меня ударишь с правой, но ты, оказывается, смирный парень. А рука у
тебя не разбита, а выбита была, вот я ее на место и поставил. Ну, как теперь, полегче
тебе?» И в самом деле чувствую по себе, что боль куда-то уходит. Поблагодарил я его
душевно, и он дальше пошел в темноте, потихоньку спрашивает: «Раненые есть?» Вот
что значит настоящий доктор! Он и в плену и в потемках свое великое дело делал.

Беспокойная эта была ночь. До ветру не пускали, об этом старший конвоя предупредил,
еще когда попарно загоняли нас в церковь. И, как на грех, приспичило одному
богомольному из наших выйти по нужде. Крепился-крепился он, а потом заплакал. «Не
могу, – говорит, – осквернять святой храм! Я же верующий, я христианин! Что мне
делать, братцы?» А наши, знаешь, какой народ? Одни смеются, другие ругаются, третьи
всякие шуточные советы ему дают. Развеселил он всех нас, а кончилась эта канитель
очень даже плохо: начал он стучать в дверь и просить, чтобы его выпустили. Ну, и
допросился: дал фашист через дверь, во всю ее ширину, длинную очередь, и богомольца
этого убил, и еще трех человек, а одного тяжело ранил, к утру он скончался.
Убитых сложили мы в одно место, присели все, притихли и призадумались: начало-то не
очень веселое… А немного погодя заговорили вполголоса, зашептались: кто откуда,
какой области, как в плен попал; в темноте товарищи из одного взвода или знакомцы из
одной роты порастерялись, начали один одного потихоньку окликать. И слышу я рядом с
собой такой тихий разговор. Один говорит: «Если завтра, перед тем как гнать нас
дальше, нас выстроят и будут выкликать комиссаров, коммунистов и евреев, то ты,
взводный, не прячься! Из этого дела у тебя ничего не выйдет. Ты думаешь, если
гимнастерку снял, так за рядового сойдешь? Не выйдет! Я за тебя отвечать не намерен.
Я первый укажу на тебя! Я же знаю, что ты коммунист и меня агитировал вступать в
партию, вот и отвечай за свои дела». Это говорит ближний ко мне, какой рядом со мной
сидит, слева, а с другой стороны от него чей-то молодой голос отвечает: «Я всегда
подозревал, что ты, Крыжнев, нехороший человек. Особенно, когда ты отказался
вступать в партию, ссылаясь на свою неграмотность. Но никогда я не думал, что ты
сможешь стать предателем. Ведь ты же окончил семилетку?» Тот лениво так отвечает
своему взводному: «Ну, окончил, и что из этого?» Долго они молчали, потом, по голосу,
взводный тихо так говорит: «Не выдавай меня, товарищ Крыжнев». А тот засмеялся
тихонько. «Товарищи, – говорит, – остались за линией фронта, а я тебе не товарищ, и ты
меня не проси, все равно укажу на тебя. Своя рубашка к телу ближе».
Замолчали они, а меня озноб колотит от такой подлючности. «Нет, – думаю, – не дам я