Page 41 - Донские рассказы

Лопахин закряхтел и сморщился, как от зубной боли.
– Это все мне без тебя известно, мамаша! Но ты напрасно так рассуждаешь…

– А как умею, так и рассуждаю… Годами ты не вышел меня учить.
– Наверно, в армии у тебя никого нет, а то бы ты иначе рассуждала.

– Это у меня-то нет? Пойди спытай у соседей, что они тебе скажут. У меня три сына и
зять на фронте, а четвертого, младшего сынка, убили в Севастополе-городе, понял?
Сторонний ты, чужой человек, потому я с тобой по-мирному и разговариваю, а заявись
сейчас сыны, я бы их и на баз не пустила. Благословила бы палкой через лоб да сказала
своим материнским словом: «Взялись воевать – так воюйте, окаянные, как следует, не
таскайте за собой супротивника через всю державу, не срамите перед людями свою
старуху-мать!»

Лопахин вытер платочком пот со лба, сказал:
– Ну, что ж… извините, мамаша, дело наше спешное, пойду в другом дворе добуду
ведро. – Он попрощался и пошел по пробитой в бурьяне тропинке, с досадой думая:
«Черт меня дернул сюда зайти! Поговорил, как меду напился…»

– Эй, служивый, погоди-ка!
Лопахин оглянулся. Старуха шла следом за ним. Молча прошла она к дому, медленно
поднялась по скрипучим ступенькам и спустя немного вынесла ведро и соль в
деревянной выщербленной миске.
– Посуду тогда принеси, – все так же строго сказала она.

Всегда находчивый и развязный, Лопахин невнятно пробормотал:
– Что ж, мы люди не гордые. Можно взять… Спасибо, мамаша! – И почему-то вдруг низко
поклонился.
А небольшая старушка, усталая, согнутая трудом и годами, прошла мимо с такой
суровой величавостью, что Лопахину показалось, будто она и ростом чуть ли не вдвое
выше его и что глянула она на него как бы сверху вниз, презрительно и сожалеюще…
Николай и двое красноармейцев ждали Лопахина возле двора. Они сидели в холодке под
плетнем, курили. В свернутой узлом мокрой рубахе со скрежетом шевелились раки.
Высокий красноармеец посмотрел на солнце, сказал:

– Что-то долго не идет наш бронебойщик, видно, никак ведра не выпросит. Не успеем
раков сварить.
– Успеем, – сказал другой. – Капитан Сумсков с батальонным комиссаром только недавно
пошли к зенитчикам на телефон.
А потом они заговорили о том, что хлеба хороши в этом году повсеместно, что
лобогрейками трудно будет косить такую густую, полегшую пшеницу, что женщинам
очень тяжело будет в этом году управляться с уборкой и что, пожалуй, немцу много
достанется добра, если отступление не приостановится. Они толковали о хозяйственных
делах вдумчиво, обстоятельно, как это обычно делают крестьяне, сидя в праздничный
день на завалинке, и, прислушиваясь к их грубым голосам, Николай думал: «Только
вчера эти люди участвовали в бою, а сегодня уже войны для них словно не существует.
Немного отдохнули, искупались и вот уже говорят об урожае. Звягинцев возится с
трактором, Лопахин хлопочет, как бы сварить раков… Все для них ясно, все просто. Об
отступлении, как и о смерти, почти не говорят. Война – это вроде подъема на крутую
гору: победа там, на вершине, вот и идут, не рассуждая по-пустому о неизбежных
трудностях пути, не мудрствуя лукаво. Собственные переживания у них на заднем плане,
главное – добраться до вершины, добраться во что бы то ни стало! Скользят, обрываются,
падают, но снова подымаются и идут. Какой дьявол сможет остановить их? Ногти
оборвут, кровью будут истекать, а подъем все равно возьмут. Хоть на четвереньках, но
долезут!»