Page 145 - Собрание рассказов
P. 145

— Проклятье! — гаркнул он. — Газету! Посылала? И не ври мне.
                     — А хоть бы и так! — выкрикнула она. — Что она за персона такая, что ей нельзя про
               это знать? Что за персона, чтоб ты ее так оберегал — не дай бог узнает? А позаботился ты,
               чтоб я не узнала? Позаботился, чтобы это вообще не случилось? Что ж ты об этом-то столько
               лет не удосужился подумать, а только напивался, глушил свое пойло и не знал, не замечал,
               не беспокоился о том, как Саманта…
                     — Извиняюсь, мисс Эйприл Лалир, звезда экрана, — сказал Войд.
                     Они не удостоили его вниманием; они скрестили взгляды поверх стола.
                     — Ах, так, — сказал он с каменным спокойствием, едва шевеля губами. — Выходит, и
               здесь я виноват? Выходит, это я сделал из дочери потаскуху? Ты скажи еще, что это я сделал
               сыночка педе…
                     — Замолчи! —  крикнула  она.  Теперь  она  дышала  тяжело  и  часто;  они  скрестили
               взгляды  поверх  изящно  накрытого  стола;  поверх  пятифутовой  полосы  необратимого
               отчуждения.
                     — Полно, полно, — сказал Войд. —  Не мешайте девочке делать карьеру. Наконец-то
               после  стольких  лет  человек,  похоже,  нашел  себе  роль,  которую  способен… —  Он осекся:
               отец  повернул  голову  и  теперь  смотрел  на  него.  Войд  застыл  в  кресле,  глядя  на  отца  с
               затаенно-нагловатым, почти женским выражением. Вдруг оно сделалось совсем женским; с
               приглушенным  коротким  возгласом  он  выбросил  вперед  ноги,  собираясь  вскочить  и
               обратиться в бегство, но опоздал; Айра уже стоял над ним, ухватив его одной рукою — не за
               ворот, а прямо за лицо, так что рот Войда собрался в комок, слюнявя жесткую и трясущуюся
               отцовскую ладонь. Подскочила мать и попыталась разжать Айре пальцы, но он отшвырнул
               ее,  а  когда  она  стала  наскакивать  снова,  сгреб  и  ее  свободной  рукой  и  удерживал  на
               расстоянии, как она ни сопротивлялась.
                     — Ну, давай, — сказал он. — Договаривай.
                     Но Войд не мог говорить, оттого что его разинутый рот стиснула отцовская рука, а еще
               вероятней  — от ужаса. Из его глотки вырывалось плаксивое, полное ужаса стенание, тело
               отделилось от кресла и билось и корчилось, а отец все держал его одной рукой, удерживая
               другою  его  орущую  мать.  Но  вот  Айра  отшвырнул  его  прочь  от  себя;  Войд  один  раз
               перекувырнулся,  вскочил  на  ноги  и,  пригибаясь,  заслонив  лицо  выставленным  локтем,
               попятился  к  двери  в  дом,  изрыгая  ругательства.  Он  скрылся.  Айра  обернулся  к  жене,
               затихшей,  наконец,  под  его  рукою;  она  задыхалась,  искусно  наведенный  грим  четко
               обозначился у нее на лице, словно вырезанная из бумаги, аккуратно наклеенная маска.
                     Он отпустил ее.
                     — Ах  ты,  пьяница, —  сказала  она. —  Ах  ты,  пьянчуга  несчастный.  И  он  еще
               удивляется, что его дети…
                     — Точно, — сказал он спокойным голосом. — Пусть так. Не в этом сейчас суть. Этого
               уж не изменишь. Суть в другом — как тут быть. Отец, тот знал бы. У него раз был похожий
               случай. — Он говорил деловито, непринужденно, дружелюбно, и она, все еще тяжело дыша,
               невольно  примолкла  и  насторожилась. —  Я  помню.  Мне  было  лет  десять.  У  нас в  амбаре
               завелись  крысы.  Чего  мы  только  не  перепробовали.  Терьеров  пускали.  Сыпали  яд.  И  вот
               однажды  отец  сказал:  «Идем».  Мы  пошли  к  амбару,  законопатили  все  щели,  дыры.  И
               подожгли. А? Что скажешь?
                     Но и ее уже не было рядом. Он постоял, чуть сощурясь; в глазных яблоках, отдаваясь в
               голове глухими, ровными толчками, пульсировала боль от вкрадчивого, назойливого солнца,
               от яростной и невинной цветочной пестроты.
                     — Филипп! — позвал он.
                     Явился филиппинец, темноликий, бесстрастный, с горячим кофейником, поставил его
               рядом с пустой чашкой и стаканом апельсинового сока на льду.
                     — Подай-ка мне выпить, — сказал Айра.
                     Филиппинец  покосился  на  него  и  стал  наводить  красоту  на  столе, отодвинул  чашку,
               переставил кофейник, опять пододвинул чашку. Айра наблюдал.
   140   141   142   143   144   145   146   147   148   149   150