Page 146 - Собрание рассказов

— Ты слышал? — сказал Айра.
Филиппинец выпрямился и посмотрел на него.
— Вы сами не велели подавать раньше сока и кофе.
— Принесешь ты выпить или нет? — рявкнул Айра.
— Слушаю, сэр, — сказал филиппинец.
Он вышел. Айра проводил его взглядом; такое случалось не первый раз: он прекрасно
знал, что пока не выпьет сок и кофе, коньяку ему не будет, непонятно только, откуда
филиппинец изловчался незаметно следить за ним. Он вновь уселся за стол, развернул
скомканную телеграмму и, держа в другой руке стакан с апельсиновым соком, стал читать.
Телеграмма была от его секретаря: «Вчерашним сообщением опоздал уже печатали тираж
тчк Треть материала пойдет на первой полосе тчк Договорился встрече вами сегодня концу
дня здании суда тчк Ожидаю вас конторе либо звонка». Так и не поднеся стакан к губам, он
перечел телеграмму. Потом отложил ее, поставил стакан, встал, пошел, подобрал газету с
пола, куда швырнул ее Войд, и прочел заголовок на полполосы: «ДЕВИЦА ЛАЛИР
МЕСТНАЯ УРОЖЕНКА И ДОЧЬ ПОЧТЕННЫХ РОДИТЕЛЕЙ. Призналась, что ее
настоящее имя — Саманта Юинг. Дочь Айры Юинга, местного торговца недвижимостью».
Айра спокойно дочитал, спокойно сказал вслух:
— Это японец ей показал газету. Садовник показал, чтоб ему, гаду.
Он снова сел за стол. Спустя немного вошел филиппинец, теперь уже в ярком пиджаке
под твид, принес ему коньяку с содовой и сказал, что машина подана.

II

Его мать жила в Глендейле; этот домик он снял, когда женился, а после купил его;
здесь родились его сын и дочь, — одноэтажный и длинный, он стоял в глухом кольце
перечных деревьев, цветущих кустов, ползучих растений, выращенных садовником-японцем,
и лепился к подножию холма, где на вылизанном, ухоженном теперь пустыре,
кипарисово-мраморное, броское, точно театральная декорация, простерлось кладбище, а над
ним в низинном тумане Сан-Фернандо рубиновым широким заревом невидимых огней
расплылась электрическая вывеска из красных лампочек, словно дальше, за гребнем холма,
лежал не рай, а преисподняя. Рядом с длинной спортивной машиной, где, читая газету, сидел
филиппинец, дом казался игрушечным. Но другого она не желала, как не желала завести себе
прислугу, машину или хотя бы телефон, — чуть сгорбленная, костлявая и сухая, не
раздобревшая даже от калифорнийской благодати и житья в достатке, такая, какой она
сидела сейчас перед ним на одном из стульев, которые ей во что бы то ни стало
понадобилось тащить с собой в такую даль из Небраски. Первое время она довольствовалась
тем, что мебель хранится на складе, все равно нужды в ней не было (когда Айра перевез
жену и детей из этого дома в другой, откуда потом переехал снова, мебель тоже покупали
новую, а первый дом оставили матери вместе со всей обстановкой), но однажды, он уж точно
не помнил когда, он обнаружил, что она забрала один стул со склада и водворила в доме.
После, почуяв в ней затаенную неуспокоенность, он предложил убрать из дома мебель и
взять со склада всю, какую она привезла, однако она не согласилась, и то ли по прихоти, то
ли по каким-то своим соображениям предпочитала держать мебель из Небраски там, где она
есть. На этом стуле, с вязаной шалью на плечах, она выглядела посторонней, неуместной в
таком доме, такой комнате — не то, что ее сын, смуглый от пляжного загара, с картинной
сединой на висках, одетый во все яркое и дорогое, изысканно дополняющее друг друга. Она
почти не изменилась за эти тридцать четыре года; и она, и Айра Юинг-старший, каким его
запомнил сын, — посмертно он, как и при жизни, претерпел мало изменений. По мере того,
как застава из землянок средь прерий Небраски перерастала в поселок, а поселок потом — в
город, по-настоящему разрасталось лишь одно: слава его отца, она росла, придавая ему
очертания великана, который в некое безвозвратно минувшее, хоть и не столь уж давнее
время с голыми руками вступил в богатырскую схватку с немилосердной землей и выстоял,