Page 144 - Собрание рассказов

пришлось самому раздеть сына и уложить в постель, и тогда обнаружилось, что вместо
нижнего белья на нем дамский лифчик и трусики. Через несколько минут на шум, наверно,
прибежала мать Войда и увидела, что муж лупцует еше бесчувственного сына, меняя
полотенца, которые слуга одно за другим, скручивая жгутом, замачивает в тазу с ледяной
водой. Он стегал сына нещадно, с обдуманным и мрачным остервенением. Пожалуй, он и
сам не знал, пытается ли протрезвить сына или попросту избивает. Жена без колебаний
решила, что избивает. В неистовстве горького прозрения он попробовал было рассказать ей
про женские тряпки, но она не пожелала слушать; она тигрицей набросилась на него самого.
С того дня сын норовил видеться с отцом только в присутствии матери (что, кстати, им с
матерью удавалось без особого труда) и держался в этих случаях с холуйской
враждебностью, к которой примешивалась мстительная наглость, полукошачья,
полуженская.
Он вышел на террасу; голоса смолкли. Солнце, отцеженное под небесным
калифорнийским маревом, смутным и мягким и схожим с облачностью, сеялось на террасу
обманчиво неярким светом. Терраса — прокаленные солнцем терракотовые плиты —
упиралась в стенку ущелья, дикий и каменистый отвес, голый и совсем не тронутый пылью,
а на нем, вернее, — поверх него, в яростном и пышном буйстве красок плотным ковром
цвели цветы, словно, наперекор естеству, не укоренялись в почве и не тянули из нее влагу, а
жили одним лишь воздухом, и кто-то лишь приложил их бережно к бесплодной лавовой
стене, а после вернется и заберет отсюда. Сын, Войд, нагишом, не считая соломенного цвета
шортов да соломенных пляжных шлепанцев, коричневый от загара и слегка попахивающий
средством для сведения волос, которым он умащивал руки, грудь и ноги, разлегся в
плетеном кресле, уронив на загорелые колени раскрытую газету. Газета была самая
благопристойная из всех, какие выходили в городе, но и на ней растянулся на полполосы
черный заголовок, и, даже не замедлив шаг, не осознав даже, что остановил на ней взгляд,
Айра и тут увидел примелькавшееся имя. Он прошел на свое место; филиппинец, который из
ночи в ночь укладывал его спать, одетый сейчас в белый форменный китель, отодвинул ему
стул. Возле стакана с апельсиновым соком и пустой кофейной чашки, на аккуратной стопке
сегодняшней почты лежала телеграмма. Он сел, взял телеграмму; на жену он не посмотрел,
пока она не заговорила:
— Звонила миссис Юинг. Сказала, чтоб ты к ней завернул по дороге в город.
Он замер; замерли его руки, вскрывающие телеграмму. Все еще слегка щурясь от
солнца, он поглядел на лицо напротив, по ту сторону стола — неживое под гладким слоем
косметики, узкие губы, узкие ноздри, блекло-голубые, непрощающие глаза, платиновые,
тщательно уложенные волосы, словно бы взятые из книжечки сусального серебра, какими
пользуются декораторы витрин, и нанесенные кистью на темя.
— Что-что? — сказал он. — Звонила? Сюда?
— А что такого? Разве я когда-нибудь возражала, чтобы твои женщины звонили сюда?
Его рука сжалась, комкая нераспечатанную телеграмму.
— Ты знаешь, о чем речь, — резко сказал он. — Она не звонила мне ни разу в жизни.
Ей незачем. Да еще с такой просьбой. Когда это я забывал к ней заехать по дороге в город?
— А мне почем знать? — сказала она. — Или, может быть, ты такой же примерный
сыночек, как муж и отец? — Ее голос пока еще не сорвался на визг, даже не стал излишне
громок, и никто не определил бы, участилось ли у нее дыхание, так неподвижно она сидела,
окостенелая под своей безупречной и безжизненной шевелюрой, взирая на него с
бескровным и оскорбленным непрощением. Поверх роскошного стола они смотрели друг на
друга — эти двое, что двадцать лет назад вот так же сразу, естественно, не раздумывая,
обратились бы в беде друг к другу; обратились бы, возможно, еще десять лет назад.
— Ты знаешь, о чем речь, — сказал он, по-прежнему резко, стараясь удержать дрожь,
которую, несомненно, объяснял вчерашней выпивкой, похмельной слабостью. — Она не
читает газет. Она их и в глаза не видит. Уж не ты ли ей подослала?
— Я? — сказала она. — Подослала? Что?