Page 143 - Собрание рассказов

возиться с наличными деньгами для житейских нужд; договорился, что у бакалейщика и в
мясной лавке по соседству ей откроют кредит, а забирать продукты будет садовник-японец,
который каждый день являлся к ней поливать и обихаживать цветы; ей даже счета не
посылали. И прислуги она не держала единственно по той причине, что даже в семьдесят лет
она упрямо следовала старой своей привычке самой стряпать и делать всю работу по дому.
Так что выходило, вроде бы, что он тогда поступил правильно. Возможно, иной раз, лежа вот
так в постели и набираясь духу подняться, проглотить аспириновую таблетку, запив ее
джином (возможно, в те утра, когда он накануне вечером пил больше обыкновенного, когда
даже шести или семи часов забвения не хватало, чтобы к нему вернулась способность
отличать действительное от мнимого), он, подчиняясь чему-то, что вместе с ядреной, грубой
кровью старых кемпбеллитов, вероятно, досталось ему в наследство от Айры-старшего,
видел или чувствовал, или воображал, как неведомо откуда на него, блудного сына, и на
содеянное им глядит с высоты его отец. И если так, тогда, конечно же, в эти последние два
утра, глядя на два бульварных листка, которые филиппинец вынимал из хозяйского пальто и
клал на журнальный столик, Айра старший по праву того, в ком течет эта грубая кровь, мог
вкусить отмщение не только за тот вечер тридцать четыре года назад, но и за все тридцать
четыре года, вместе взятые.
Когда, наконец, он совладал с собою, со своей волей, со своим телом и встал с постели,
он хватил рукой по газете так, что она слетела на пол и легла, раскрытая, у его ног, но он не
взглянул на нее. Он только постоял над нею рослый, в шелковой пижаме, сухопарый — отец,
тот вообще был сух, как палка, от надсадной из года в год работы и непрестанного
единоборства с капризной, неуступчивой землей, — (Айра даже и теперь, несмотря на свой
образ жизни, почти не отрастил брюшка), глядя в пространство, а у его ног, над подборкой из
пяти-шести фотографий, с которых попеременно то смотрела немигающим взглядом, то
выставляла напоказ длинные бледные голени его дочь, кричали черные буквы заголовка:
«ЭЙПРИЛ ЛАЛИР ОТКРЫВАЕТ ТАЙНЫ ОРГИЙ». Когда, наконец, он сдвинулся с места,
он наступил на газетку и босой прошел в ванную; теперь он сосредоточил внимание на
собственных руках, они дрожали и подергивались, пока он вытряхивал на стеклянную
полочку две таблетки, вставлял в гнездо стакан, откупоривал бутылку с джином и, упершись
в стену костяшками пальцев, наливал. А на газету так и не взглянул, даже когда вернулся
после бритья в спальню и подошел к кровати, у которой стояли его домашние туфли, и ногой
отпихнул газетку в сторону, чтобы не мешала обуваться. Хотя, конечно, ему, может быть, и
не было надобности глядеть. Всего третий день, как судебный процесс подхватили
иллюстрированные газеты, так что эти два дня, какую бы он ни развернул, лицо его
белокурой дочери, искушенное, непроницаемое, первым бросалось ему в глаза; конечно, он
ни на секунду не забывал о ней даже во сне, и как без всякой передышки — ни забыться, ни
отдохнуть — его через восемь часов, при пробуждении, обступали отзвуки вчерашнего
пьяного разгула, — так же обступали его, когда он пробуждался, мысли, несущие
напоминание о ней.
Тем не менее, когда он сходил по испанской лестнице, уже одетый, в сером легком
костюме, в рыжем свитере, он был внешне спокоен и невозмутим. Обнесенные изящной
кованой балюстрадой, мраморные ступени витками спускались на кафельный пол огромной,
точно сарай, гостиной, откуда слышно было, как снаружи, на террасе, где обычно
завтракали, переговариваются его жена и сын. Сына звали Войд. Своим двум детям они с
женою дали имена по презрительно-полюбовному согласию, если можно так выразиться, —
жена, из неведомых ему побуждений, назвала мальчика Войдом, когда же настала его
очередь, он нарек девочку (то дитя, чье взрослое лицо под — или над — словами «Эйприл
Лалир» третий день вставало перед ним со страниц любой газеты, какую ни возьмешь в
руки) Самантой в честь своей матери. Слышно было, как они разговаривают, — жена,
отношения с которой вот уже десять лет сводились у него к пустой учтивости, да и той не
всегда было в избытке; и сын, которого два года назад однажды под вечер пьяным до
беспамятства привезли к его дверям какие-то люди, кто — он не разглядел, так что ему