Page 34 - Собрание рассказов

Ей было лет тридцать восемь, тридцать девять. Жила она с тяжело больной матерью и
тощей, золотушной, но не унывающей теткой; у них был стандартный сборный домик, и
каждое утро между десятью и одиннадцатью она появлялась на веранде в нарядном,
отороченном кружевами чепчике и до полудня раскачивалась в кресле-качалке. После обеда
она ложилась отдохнуть, пока не спадет зной. А потом, в каком-нибудь из трех-четырех
новых полупрозрачных платьев, которые шила себе каждое лето, она шла в центр —
встретиться со знакомыми в дамских магазинах, где можно щупать товары и холодным,
резким тоном препираться о цене, хотя и не думаешь ничего покупать.
Родом из обеспеченной семьи — не лучшей в Джефферсоне, но вполне приличной, —
она была телосложения скорее изящного, наружности заурядной, одевалась и держала себя
задорно и немного вызывающе. В юности ее стройная подтянутая фигурка и резковатая
живость позволили ей какое-то время продержаться в светских кругах, где вращались сливки
городского общества; молодые не так сильно ощущают различия в общественном
положении, и она бывала на школьных вечеринках своих ровесниц и вместе с ними ходила в
церковь.
Она последней поняла, что сдает позиции; в той компании, где она выделялась
огоньком побойчее и поярче прочих, мужчины начали постигать все прелести снобизма, а
женщины — отместки. Тогда-то у нее и появилось это вымученно-задорное выражение.
Такой она побыла еще немного на вечеринках, в тенистых галереях и на зеленых лужайках;
для нее это выражение было вроде маски или стяга, и от исступленного неприятия правды в
глазах у нее появилось недоумение. Но вот однажды вечером, в гостях, она случайно
подслушала разговор юноши и двух девушек, своих одноклассников. С тех пор она больше
не принимала ни единого приглашения.
Она наблюдала, как девушки, росшие с нею вместе, выходят замуж, обзаводятся
домами и детишками, ее же ни один мужчина не домогался мало-мальски серьезно, и вот,
глядишь, дети бывших одноклассниц уже несколько лет подряд зовут ее «тетенька», а
матери их тем временем задорными голосками рассказывают им о том, каким успехом
пользовалась тетя Минни в юности. А потом в городке стали примечать, что по воскресеньям
она раскатывает в автомобиле с кассиром из банка. Кассир был сорокалетний вдовец,
видный из себя мужчина, от него неизменно попахивало не то парикмахерской, не то виски.
Он первым во всем городке приобрел автомобиль — маленькую красную «егозу»; и не на
ком ином, как на Минни, городок впервые узрел шляпку с вуалью для поездок в автомобиле.
Тогда-то и начали приговаривать: «бедная Минни». «Но она уже взрослая и может сама за
себя постоять», — говорили другие. Тут она стала просить своих бывших одноклассниц,
чтобы их дети звали ее не «тетенька», а «кузина».
Теперь уж минуло двенадцать лет с тех пор, как общественное мнение занесло ее в
разряд прелюбодеек, и восемь лет тому, как кассир перевелся в Мемфис, а в Джефферсон
наезжал лишь на сутки под рождество, которое справлял на ежегодной холостяцкой
вечеринке в охотничьем клубе у реки. Притаясь за шторами, соседи подглядывали за
процессией участников этой вечеринки и в первый день рождества, нанося визиты,
рассказывали Минни о том, как прекрасно он выглядит, как, если верить слухам, преуспевает
в большом городе, и задорными, скрытными глазами впивались в ее вымученно-задорное
лицо. К этому часу дыхание Минни обычно отдавало запахом виски. Виски ей поставлял
некий юнец, заправлявший киоском с содовой водой:
— Факт, покупаю для старушенции. Я так считаю: пусть и у ней будет хоть какая-то
радость.
Мать ее теперь вовсе не покидала своей комнаты; хозяйство вела золотушная тетушка.
На этом фоне какой-то вопиющей нереальностью казались яркие платьица Минни, ее
праздность, ее пустые дни. По вечерам она теперь выходила из дому только с женщинами,
соседками, в кино. Днем же надевала какое-нибудь из новых платьиц и одна-одинешенька
шла в центр, где к концу дня уже прогуливались ее юные кузины — изящные шелковистые
головки, худенькие, угловатые руки и осознавшие свою прелесть бедра, — девочки идут в