Page 11 - Глазами клоуна

изрекает: «К счастью, Георг был сиротой...» Проходит полчаса, мы ужинаем за тем же самым
столом, за которым состоялся суд надо мной, и мать говорит Лео:
— Надеюсь, сынок, ты справишься с этим лучше, чем тот глупый мальчик, ведь
правда?
Лео утвердительно кивает, отец бросает на меня взгляд и не находит утешения в глазах
десятилетнего сына.
За это время мать успела сделаться бессменной председательницей Центрального бюро
организации «Смягчим расовые противоречия»; она совершает поездки в дом Анны Франк и
при случае даже за океан и произносит в американских женских клубах речи о раскаянии
немецкой молодежи, произносит их тем же сладким, мягким голосом, каким сказала,
наверное, прощаясь с Генриэттой: «Будь молодцом, детка». Ее голос я могу услышать по
телефону в любое время, но голос Генриэтты уже не услышу. У Генриэтты голос был на
удивление глуховатый, а смех звонкий. Как-то раз, играя в теннис, она вдруг выронила
ракетку, остановилась и, задумавшись, поглядела на небо; в другой раз за столом она
уронила ложку в тарелку с супом; мать вскрикнула и стала причитать из-за пятен на платье и
на скатерти; Генриэтта ее не слушала, а потом, придя в себя, как ни в чем не бывало вынула
ложку из супа, обтерла ее салфеткой и снова принялась за еду; в третий раз на-нее нашло,
когда мы играли в карты у горящего камина; мать разозлилась не на шутку и закричала:
— Очнись же! Вечно ты спишь!
Генриэтта взглянула на нее и спокойно сказала:
— В чем дело? Мне просто не хочется больше играть, — с этими словами она бросила
карты, которые все еще держала в руке, прямо в камин.
Мать благополучно выудила карты из огня, хотя и обожгла себе пальцы, ей удалось
спасти всю колоду, кроме семерки червей, которая успела обгореть; с тех пор, играя в карты,
мы не могли не вспоминать Генриэтту, хотя мать и пыталась делать вид, будто «ничего не
произошло». Мать вовсе не злая, она просто непостижимо глупа и бережлива. Она не
разрешила купить новые карты, и мне думается, что обгоревшая семерка червей все еще в
игре, но, когда мать, раскладывая пасьянс, натыкается на нее, она ни о ком не вспоминает.
Мне бы очень хотелось поговорить по телефону с Генриэттой, жаль, что богословы не
изобрели еще аппаратов для таких разговоров. Я разыскал в телефонной книге номер
родителей, постоянно забываю его: «Шнир, Альфонс, почетн. д-р, ген. директор». Почетный
доктор — это была для меня новость. Набирая номер, я мысленно шел домой — спустился
по Кобленцерштрассе, вышел на Эберталлее, свернул налево к Рейну. До нас примерно час
ходьбы. Горничная уже сняла трубку:
— Квартира доктора Шнира.
— Позовите, пожалуйста, госпожу Шнир, — сказал я.
— Кто говорит?
— Шнир, — ответил я, — Ганс, родной сын вышеупомянутой дамы.
Горничная поперхнулась, подумала секунду, и я через шестикилометровый
телефонный кабель почувствовал, что она в растерянности. Впрочем, пахло от нее
довольно-таки приятно — мылом и чуть-чуть свежим лаком для ногтей. Очевидно, она знала
о моем существовании, но не получила твердых инструкций на мой счет. А слухи ходили
самые темные: отщепенец... смутьян...
— Кто мне поручится, что это не розыгрыш? — спросила она наконец.
— Ручаюсь, — ответил я, — в случае надобности могу перечислить особые приметы
моей матушки: родинка слева, чуть пониже губы, бородавка...
— Ладно, — сказала она, рассмеявшись, и подключила телефон матери. В нашем доме
целый телефонный узел. Только у отца стоят три аппарата: красный — для разговоров о
буром угле, черный — для связи с биржей и белый — для частных разговоров. У матери
всего два аппарата: черный — для Центрального бюро организации «Смягчим расовые
противоречия» и белый — для частных разговоров.
Несмотря на то что на личном банковском счету моей матери в графе «сальдо»