Page 120 - Хождение по мукам. Хмурое утро

15
Новое разочарование поджидало Вадима Петровича на хуторе Прохладном. Хата, где
жила Катя с Красильниковым, стояла с настежь раскрытыми воротами, чистый снежок
занес все следы и лежал бугорком, источенным капелью, на пороге опустевшей хаты.

Ни один человек не захотел сказать Вадиму Петровичу – куда уехал Красильников с
двумя женщинами. Был здесь такой Красильников – это не отрицали, но откуда он, из
какого села, – кто его знает, много тут всякого народа прибивалось к батьке Махно.

В хате пахло холодной печью, на полу– мусор, через разбитое стеклышко нанесло снег, у
стены – две голые койки. На облупившихся стенах даже тени не осталось от ушедшей
Кати. После стольких усилий скрестились пути, и вот – опоздал.
Вадим Петрович присел на койку из неструганых досок. На этой или на той было у них
супружеское ложе? Алексей – мужик красивый, нахальный. «Поплакала – и будет,
подотри глаза», – сказал он ей не грубо, – он умен, чтобы не грубить нежной барыньке, –
сказал весело, категорично… И кошечка затихла, подчинилась, покорилась. Стыдливо и
опрятно предоставила ему делать с собою все, что ему хочется… Да ну же, – не разбила
небось голову об стену! – без страсти, без воли обвилась вокруг такого ствола бледной
повиликой, прильнула горькими цветочками…

Вадим Петрович заметался по хате, топча пустые жестянки из-под консервов.
Воображение, распущенное, блудливое, лжешь! Катя боролась, не далась, осталась
верна, чиста! О трус, о пошляк! Честна, верна – светлой памяти твоей, что ли? Ответь
лучше: убил бы ты их обоих на этой скрипящей койке? Или так: с порога взглянул бы на
них, увидал Катюшины глаза, – твой потерянный мир: «Простите, – сказал бы, – я,
кажется, здесь лишний…» Вот тебе, вот тебе испытание на боль… Вот оно, наконец,
страшное испытание!.. Терпеть больше не можешь? Нет, можешь, можешь! Катю искать
будешь, будешь, будешь…

Криволицый Каретник, сопровождавший Вадима Петровича, ждал в тачанке. Рощин
вышел за ворота, влез в тачанку и поднял воротник шинели, загораживаясь от ветра.
Личный кучер Махно, он же телохранитель, приводивший в исполнение на ходу
короткие батькины приговоры, – под кличкой Великий Немой, – длинный и
неразговорчивый мужчина, с вытянутой, как в выгнутом зеркале, нижней частью лица,
погнал четверку коней так, что едва можно было сидеть, цепляясь за обочья тачанки.
Каретник, подскакивая и шлепаясь, говорил фамильярно:

– Брось скулить, дурья голова, – батька прикажет – под землей найдем твою жинку. Эх,
мать честная, есть о чем горевать! Бабы снаружи только размалеваны, а все они – одна
сырая материя. Одна зараза… Плюнь на свою, не уйдет она от него, – Алешка
Красильников три воза ей добра награбил… Первый в роте мародер, – его счастье, что
вовремя ушел…

Вадим Петрович, прячась до бровей в поднятый воротник, повторял про себя: «Можешь,
можешь. Это начало, только начало твоих испытаний…»

Не сбавляя хода, пронеслись по булыжной мостовой Гуляй-Поля. Около штаба Великий
Немой осадил взмокшую четверку. Рощина дожидались и сейчас же позвали к батьке.
Махно заседал на большом военном совете в нетопленой классной комнате, где
командиры неудобно разместились на маленьких партах, а Нестор Иванович, в черном
френче, перетянутом желтыми ремнями, ходил, как ягуар, перед партами. Лицо у него, у
трезвого, было еще более испитое, руки он держал за спиной, схватясь правой рукой за
левую, висящую плетью. Он с минуту выдержал под немигающим взглядом Вадима
Петровича.

– Поедешь в Екатеринослав, – сказал он въедающимся голосом, – предъявишь в ревкоме
мандат. От моего штаба будешь инспектировать план восстания. Ступай.

Рощин коротко козырнул, повернулся и вышел. В коридоре его ждал Левка Задов.
– Все в порядке. Мандат у меня. – Он обнял Вадима Петровича за плечи и, ведя по
коридору, бедром подтолкнул его к одной из дверей. – Шинелишку придется сбросить. Я