Page 124 - Хождение по мукам. Хмурое утро

– Нет, я не враг, это слишком просто, – проговорил Рощин, прижимаясь затылком к
спинке койки. – У врага – цель, злоба, коварство… Вопрос хочу вам задать…

– Давай.
– Я вам нужен как военный спец?

Чугай помолчал, разглядывая его лицо с глубокими тенями во впадинах щек.
– А ты сам как ответишь?

– Думаю, что нужен, и в особенности не батьке, а вам.
– Ты меня лучше тыкай, мне легче разговаривать-то.

– Ладно, буду тыкать.
– Батька сказал, что ты будто по мобилизации попал в Добровольческую армию,
убежденный анархист, и происхождения вроде даже подходящего…
– Все это вранье… Происхождения самого неподходящего. В Добрармию пошел по своей
охоте. И ушел по своей охоте.
– Стыдно стало?

– Нет… А ты чего мне подсказываешь? Я за соломинку не цепляюсь, – давно уж на дне…
Если бы верить в возмездие за грехи тяжкие!.. Нет у меня даже этого утешения…

– Налютовал, что ли, много?
– Было, было… Всю жизнь я требовал от себя честности, моя честность оказалась
бесчестьем… И все так, – перевернулось с живота на спину, из белого стало черным…

– Биографию, браток, расскажи для порядка.

– Кончил Петербургский университет… Юрист… Ах, вам нужно о происхождении…
Помещик, из мелкопоместных. После смерти матери продал последние крохи – дом, сад
и могилы за оградой. Вышел из полка… Ну, что еще… Был, как все мало-мальски
порядочные люди, либералом… (Вадим Петрович брезгливо поморщился.) Будущей
революции, разумеется, сочувствовал, даже во время забастовок, – в тринадцатом, что
ли, году, – открыл форточку и крикнул проходящим конным полицейским: «Палачи,
опричники…» Вот вроде как этим и ограничилась моя революционная деятельность…
Зачем было особенно торопиться, когда и так жилось сладко… (На этот раз у Чугая
дрогнули усики.) Нет, уж ты погоди мной брезговать… Я говорю честно. Я все-таки
бокалов с шампанским на банкетах не поднимал за страждущий русский народ. А в
семнадцатом на фронте от стыда и позора сошел с ума. В окопах два с половиной года
просидел, не подав рапорта… И шелкового белья от вшей не носил.
– Заслуга.

– А ты не издевайся, обойдись без этого… (Вадим Петрович сморщил лоб. Глубокими
тенями избороздилось его худое лицо.) Ты ответь: что для тебя родина? Июньский день в
детстве, пчелы гудят на липе, и ты чувствуешь, как счастье медовым потоком вливается
в тебя… Русское небо над русской землей. Разве я не любил это? Разве я не любил
миллионы серых шинелей, они выгружались из поездов и шли на линию огня и смерти…
Со смертью я договорился, – не рассчитывал вернуться с войны… Родина – это был я сам,
большой, гордый человек… Оказалось, родина – это не то, родина – это другое… Это –
они… Ответь: что же такое родина? Что она для тебя? Молчишь… Я знаю, что скажешь…
Об этом спрашивают раз в жизни, спрашивают – когда потеряли… Ах, не квартиру в
Петербурге потерял, не адвокатскую карьеру… Потерял в себе большого человека, а
маленьким быть не хочу, – стреляй, если хоть в одном моем слове смущен… Серые
шинели распорядились по-своему… Что мне оставалось? Возненавидел! Свинцовые
обручи набило на мозг… В Добрармию идут только мстители, взбесившиеся кровавые
хулиганы… «Так за царя, за родину, за веру мы грянем громкое ура…» И – на цыганской
тройке за расстегаями к Яру…