Page 173 - Хождение по мукам. Хмурое утро

– Я хотел только руку…
– Где пропуск?

Офицер продолжал оттирать Степана Алексеевича в толпу, не выпуская его. Около
бокового выхода он кивком головы подозвал двух мальчишек-юнкеров с винтовками:

– Взять этого. В комендатуру…

«Как изволите убедиться, дорогой и многочтимый Иван Ильич, продрали мы до самой
Костромы. Нигде по пути я не отважился высадиться, даже Нижний Новгород не
показался мне надежным местом в смысле военных случайностей. В Костроме мы и
осели, на окраине города, над Волгой, в деревянном домишке с калиной и рябиной, все –
честь честью… Городок привольный, стоит на холмах, как Рим, а уж тишина, а уж
дичь!.. – но это нам и нужно.
Дарья Дмитриевна поправляется, хотя и медленно, – еще весьма слаба, я ее, как малого
ребенка, беру из кровати и выношу во двор. Аппетит у нее, по всей видимости, волчий,
хотя говорить она не может, но глазами показывает: поесть… Кроме глаз, у нее,
пожалуй, ничего не осталось – личико с кулачок, – и часто плачет от слабости, просто
так – текут слезы по щечкам. В бреду и без сознания она пробыла почти три недели,
покуда мы шлепали колесами по Волге. Бред у нее был беспокойный и мучительный,
душа ее непрерывно боролась с какими-то видениями прошлого. Значительную роль, как
это ни покажется удивительным, играло у нее какое-то сокровище, какие-то бриллианты,
доставшиеся ей будто бы после какого-то преступления. И весь бред был в том, что
Дарья Дмитриевна разговаривала двумя голосами: один осуждал, другой
оправдывался, – тоненький такой, хнычущий голосок. Не стал бы я вам писать об этом,
кабы не одно случайное и чрезвычайное открытие…

Твердо помня ваш наказ – кормить наших дорогих больных хорошо – и в этом ставя себе
главную задачу, не раз я впадал в уныние и даже в панику. Время жесткое. Люди или
мыслят большими категориями, чувствуя никак не меньше, как в объеме всего земного
шара, либо с обнаженнейшим цинизмом спасают свою шкуру. И в том и в другом случае
отсутствует бытовое милосердие: одного человека можно увлечь, другого можно
напугать, но разжалобить, попросить фунтиков десять хлеба, ради голодных слез своих, –
это обычно не удается.
Лишнее барахлишко, все, что мы захватили, я обменял на хлеб, яйца, рыбку. Сколько раз
брало искушение – загнать Дарьи Дмитриевны драповое пальтецо, в котором она бежала
осенью из Самары. Но – удерживался, и не столько из благоразумия, – глядя на осень, –
сколько из-за того, что это пальтецо неизменно присутствовало, как некий, непонятный
мне обличитель, в бреде Дарьи Дмитриевны. Значит, – приходилось прибегать к
хитростям, к обману доверчивых душ и прямому воровству. Выручала опять-таки
хиромантия. Нацелишься на пристани на деревенскую бабу с мешком и начинаешь ей
точить лясы, ища слабого места. А оно всегда находится, – жизненный опыт великая
вещь. Заведешь разговор про антихриста, – на Волге сейчас о нем много говорят,
особенно выше Казани. Много ли нужно, чтобы напугать глупую бабу? Нужно, чтобы она
тебе поверила, и уже половина ее мешка – мое…

Не далее как вчера, в день воскресный, утречком занимался я приведением в порядок
туалетов Дарьи Дмитриевны. В Костроме я один, кажется, владею большой шпулькой
ниток, – факт немаловажный, к нам даже паломничают: пуговицу пришить к штанам или
заплаточку там… Не стесняясь, беру за это разной снедью. Сижу на крылечке,
развернул пальтецо Дарьи Дмитриевны: подкладка на нем, как вы, наверно, помните,
фланелевая, шотландская, в клетку. Вот, думаю, если подкладку снять и сделать из нее
прелестную юбочку? Старая-то у нее – как решето… А на подкладку загнать что-нибудь
поплоше. И так меня одолела эта мысль, – спрашиваю Анисью Константиновну, она
тоже: «Юбка будет хороша, порите…» Начал я пороть подкладку, – оттуда посыпались
бриллианты, большой цены, тридцать четыре камушка… Вот вам и бред наяву! В тот же
день показываю камушки Дарье Дмитриевне. И вдруг вижу, – вспомнила! В глазах у нее
– мольба и ужас, и губами что-то хочет выразить… Говорить-то разучилась… Я
наклоняюсь к ее бледным губкам, и пролепетала она первое слово за время болезни:
«Выбросить, выбросить…»