Page 177 - Хождение по мукам. Хмурое утро

из Петрограда, Москвы, Иванова и других северных городов. Со дня на день ждут
приказа главкома о контрнаступлении.

Оформив новые назначения, – Телегин – командиром отдельной бригады, Сапожков –
командиром качалинского полка, – они в тот же день выехали обратно, всю дорогу
рассуждая о полученных новостях: оба сходились на том, что грандиозный план
Деникина повисает в пустоте, и то, что в прошлом году ему удалось на Кубани,
повторить в Великороссии не удастся: там он побил Сорокина, а здесь ему придется
схватиться с самим Лениным, с коренным, потомственным пролетариатом, да и мужик
здесь жилистый, – здешний мужик Наполеона на вилы поднял…

– Знамя вперед! Снять чехол!
Знаменосец и стоявшие с ним на карауле – Латугин и Гагин – шагнули вперед. Телегин,
передававший полк новому командующему, Сергею Сергеевичу Сапожкову, был
серьезен, хмуро сосредоточен, и даже обычный румянец сошел у него с загорелого лица.
В руке держал листочек, на котором набросал речь.
– Качалинцы! – сказал он и взглянул на красноармейцев, стоявших под ружьем: он знал
каждого, знал, у кого какая была рана и какая была забота, это были родные люди. –
Товарищи, мы с вами исколесили не одну тысячу верст, в зимнюю стужу и в летний
зной… Вы дважды под Царицыном покрыли себя славой… Отступая, – не по своей вине, –
дорого отдавали врагу временную и ненадежную победу. Много было у вас славных
дел, – о них не написано громких реляций, рапорты о них потонули в общих сводках…
Это ничего… (Телегин покосился на листочек, лежавший у него в согнутой ладони.)
Предупреждаю вас – впереди еще много трудов, враг еще не сломлен, и его мало
сломить, его нужно уничтожить… Эта война такая, что в ней надо победить, в ней нельзя
не победить. Человек схватился со зверем, – должен победить человек… Или вот пример:
проросшее зерно своим ростком, – уж, кажется, он и зелен, и хрупок, – пробивает
черную землю, пробивает камень. В проросшем семени вся мощь новой жизни, и она
будет, ее не остановишь… Ненастным, хмурым утром вышли мы в бой за светлый день, а
враги наши хотят темной разбойничьей ночи. А день взойдет, хоть ты тресни с досады….
(Он опять озабоченно взглянул на записку и смял ее.) Признаюсь вам, товарищи, мне не
весело, тяжело будет без вас… Много значит – просидеть вместе целый год у походных
костров. Покидаю вас, прощаюсь с вашим боевым знаменем. Хочу и требую, чтобы оно
всегда вело к победам славный качалинский полк…

Иван Ильич снял фуражку, подошел к знамени и, взяв край полинявшего,
простреленного полотнища, поцеловал его. Надел фуражку, отдал честь, закрыл глаза и
крепко зажмурился, так, что все лицо его сморщилось.

После проводов, устроенных в складчину Сапожковым и всеми командирами, у Ивана
Ильича шумело в голове. Сидя в плетушке, придерживая под боком вещевой мешок (где
между прочими вещами находились Дашины фарфоровые кошечка и собачка), он с
умилением вспоминал горячие речи, сказанные за столом. Казалось – невозможно было
сильнее любить друг друга. Обнимались и целовались и трясли руки. Ох, какие хорошие,
честные, верные люди! Молодые командиры, вскакивая, пели за всемирную – словами
простыми и даже книжными, но уверенно. Батальонный, скромный и тихий человек,
вдруг захотел лезть на стол, и влез, и отхватил бешеного трепака среди обглоданных
гусячьих костей и арбузных корок. Вспомнив это, Иван Ильич расхохотался во все горло.
Тележка остановилась при выезде из села. Подошли трое – Латугин, Гагин и Задуйвитер.
Поздоровались, и Латугин сказал:
– Мы рассчитывали, Иван Ильич, что ты нас не забудешь, а ты забыл все-таки.

– Да, мы ждали, – подтвердил Гагин.
– Постойте, постойте, товарищи, вы о чем?

– Ждали тебя, – сказал Латугин, поставив ногу на колесо. – Год вместе прожили, душу