Page 19 - Хождение по мукам. Хмурое утро

бородатый всадник в кубанской шапке. Прищуря глаза, он спросил насмешливо:
– Ну что ж, граждане, не можете договориться – чи работать, чи нет?

Тогда нервный Степан Алексеевич, в пальто, подпоясанном веревкой, выступил
несколько вперед и, задрав голову к всаднику, ответил ему с убедительной мягкостью,
как говорят с детьми на уроках:
– Товарищ, вы здесь старший начальник, насколько я понимаю… («Эге». – Всадник
весело кивнул и рукой в перчатке похлопал коня, сторожившегося над обрывом.)
Товарищ, от имени нашей группы, насильственно мобилизованной сегодня ночью на
основании каких-то никому не ведомых списков, выражаем наш категорический
протест…
– Эге, – повторил, но уже с угрозой, бородатый всадник.

– Да, мы протестуем! – Голос у Степана Алексеевича сорвался вверх. – Вы принуждаете
людей, не приспособленных к физическому труду, рыть для вас окопы… Ведь это же
худшие времена самоуправства!.. Вы совершаете насилие!..

Обе щеки у него задергались, он закрыл глаза, так как сказал слишком много, и замотал
поднятым желтым лицом… Всадник глядел на него прищурясь, – большие ноздри у него
задрожали, рот сложился твердо, прямой, как разрез. Он слез с лошади, соскочил в
выемку и, отряхнув одним ударом кавалерийские штаны, сказал:

– Совершенно точно: мы вас принуждаем оборонять Царицын, если вы не желаете
добровольно. Почему же это вас возмущает?.. А ну-ка, дайте лопату кто-нибудь.

Он, не глядя, протянул большую руку в коричневой перчатке, и та же полная,
круглолицая женщина торопливо подала ему лопату и уже все время не сводила с него
изумленных глаз.

– Зачем нам ссориться, это же чистое недоразумение. – Он вонзил лопату, подхватил
землю и сильно кинул ее наверх, на бруствер. – Мы воюем, вы нам подсобляете, враг у
нас один… Казачки же никого не пощадят, – с меня сдерут кожу, а вас перепорют
поголовно, а которых порубят шашками…
От него, как от печи, дышало здоровьем и силой. Кинув несколько лопат, он быстро
оглянул стоящих: «А ну, – и хлопнул по плечу кадыкастого юношу и другого –
миловидного, глуповатого, с соломенными ресницами, – а ну, покажем, как надо
работать». Они, смущенно улыбаясь, начали копать и кидать; за ними, пожав плечами,
взялось за лопаты еще несколько человек. Круглолицая дама сказала: «Ну, позвольте уж
и я», – и споткнулась о лопату. Бородатый командир сейчас же подхватил ее и, должно
быть, сильно тиснул, – она раскраснелась и повеселела. Степан Алексеевич рисковал
остаться в одиночестве.

– Позвольте, позвольте, – сказал он высоким голосом, – но революция и – насилие,
товарищи! Революция прежде всего отвергает всякое насилие.
– Революция, – раскатисто ответил бородатый начальник, – революция осуществляет
насилие над врагами трудящихся, и сама осуществляется через это насилие… Понятно?
– Позвольте, позвольте… Это антиморально…

– Пролетариат только для того и совершает над вами насилие, чтобы освободить весь
мир от насилия…

– Позвольте, позвольте…
– Нет, – твердо сказал начальник, – не позволю, вы начинаете озорничать, это саботаж,
берите лопату… Товарищи, я, значит, могу надеяться – к одиннадцати часам бруствер
будет готов. В добрый час, до свиданья…
Моряки, слушая издали этот разговор, помирали со смеху. Когда начальник артиллерии
Десятой армии уехал, они пошли к интеллигенции – подсобить, чтобы у них не остыл
энтузиазм.