Page 17 - Хождение по мукам. Хмурое утро

Анисьей очень взволновали Ивана Ильича. Первым делом он обрушился на самого себя и
корил себя в эгоизме, байбачестве, невнимательности, серости… В такое время он,
видите ли, разъел себе щеки, – даже Сергей Сергеевич это заметил… Так размышляя,
Иван Ильич поймал себя еще на одной мысли, – ему вдруг стало жарко, и сердце на
секунду будто окунулось в блаженство, – во всем этом подтягивании себя была и тайная
мысль: вернуть Дашину былую влюбленность… Но он только фыркнул в налетевший из-
за угла пыльный вихрь и отогнал эти совершенно уже неуместные мысли.

На вокзале Иван Ильич получил приказ: немедленно погрузить орудия и выступить на
артиллерийские позиции в район станции Воропоново. Приказ передал ему комендант –
рослый детина с черными, как мартовская ночь, страшными глазами и пышной
растительностью на щеках, вроде бакенбард. Иван Ильич несколько растерялся, начал
объяснять, что он не артиллерист, а пехотинец, и не может взять на себя
ответственность командовать батареей. Комендант сказал тихо и угрожающе:

– Товарищ, вам понятен приказ?

– Понятен. Но я объясняю же вам, товарищ…
– В данный момент командование не нуждается в ваших объяснениях. Вы намерены
выполнить приказ?

«Ох, ты, черт, как тут разговаривают», – подумал Иван Ильич и невольно подбросил руку
к козырьку: «Слушаюсь», – повернулся и пошел на пути…

В этом городе были совсем не похожие ни на что порядки. На вокзалах, например, в
иных городах, если нужно пройти куда-нибудь, – шагай через лежащих вповалку
переодетых буржуев, дезертиров, мужиков и баб с мешками, откуда торчит петушиный
хвост, либо сопит поросенок. Здесь было пусто, даже подметено, хотя пыль, гонимая
ветром через разбитые окна, густо устилала плакаты на стенах и давно покинутый
буфетчиком прилавок. Здесь и разговаривали по-особенному – коротко,
предостерегающе, точно положив палец на гашетку.
Иван Ильич без лишней беготни и без крику быстро получил паровоз и наряд на
погрузку. Позвонил в штаб о Сапожкове, и оттуда ответили: «Хорошо, берите его на свою
ответственность…» Команда уже грузила орудия на две платформы под
раскачивающимися фонарями. Иван Ильич стоял и всматривался в лица моряков. Вот
Гагин, новгородец, с глубокими морщинами жесткого лица, с черными волосами,
падающими из-под бескозырки – «Беспощадный» – на лоб до бровей; вот помор Байков, с
широкой, будто подвешенной к маленькому лицу, забитой пылью бородой, с круглой
головой, крепкой, как орех, – балагур и запивоха. Все девять товарищей ухватились за
колеса пушки, вкатывая ее по круто поставленным доскам, а Байков то тут присядет, то
с другой стороны взглянет: «Идет, идет, ребята, поднажми, давай…» Кто-то даже пхнул
его коленкой: «Да берись ты сам, чудо морское…»

Вот нижегородец, из керженских лесов, Латугин, с широким, дерзким лицом,
ястребиным, должно быть перебитым в драке, носом, среднего роста, силач, умница,
опасный в ссоре и «ужасно лютый» до женского сословия… Вот – Задуйвитер…
– Иван Ильич, – к нему подошел Шарыгин, – вы знаете, где это Воропоново?
– Ничего я тут не знаю.

– Да вот тут же, рядом, под самым Царицыном, – здесь и фронт… Белые, говорят, так и
ломят… Артиллерии – сила, и танки, и самолеты… Да за войском еще тысяч сто
мародеров-казаков едут на телегах.
Шарыгин говорил тихо и возбужденно, синие глаза его блестели, улыбаясь, красивые
губы дрожали. Иван Ильич нахмурился:
– Вы что, в серьезных боях еще не бывали, Шарыгин? – У того вспыхнуло лицо, и краска
перелилась на маленький нос, он так и остался красным. – Мой совет: поменьше
слушайте разных разговоров… Все это паника… Вы позаботились о продовольствии
отряда?

– Есть! – Шарыгин подкинул ладонь к бескозырке, чего никогда обычно не делал. Лицо у