Page 15 - Хождение по мукам. Хмурое утро

рукой от пыли:
– Кончились мы на хуторе Беспокойном. Известна тебе трагедия Одиннадцатой армии?
Главком Сорокин натворил таких дел, – мало ему трех казней, сукиному коту. Скрыл от
армии приказ Царицынского военсовета – пробиться на соединение с Десятой армией.
Одна дивизия Жлобы выполнила приказ и повернула на Царицын, и то потому только,
что Дмитрия Жлобу он хотел расстрелять и объявил вне закона. Представляешь: от
Минеральных Вод мы отрезаны, от Ставрополя, где гибнет Таманская армия, – отрезаны.
Огнеприпасы Сорокин в панике бросил еще в Тихорецкой… Справа на нас нажимает
конница Шкуро, слева – конница Врангеля. И мы уходим на восток, в безводную степь…
От полка моего осталась одна рота. Спим на ходу, лишь бы оторваться от противника,
пробираемся балочками, жрать нечего, воды нет, ледяной ветер, – будь она проклята, эта
степь! Были случаи – человек и конь окоченеют, и засыпает их песком, как скифским
курганом… Добрались до хутора Беспокойного, – ни души, ни куренка, даже собак увели
казачишки. А хаты, понимаешь, не заперты, – нараспашку… Ребята и давай пить молоко.
Понимаешь? Начали кататься по земле, да уж поздно, – в живых осталось десятка три
душ… И тут нас на утренней зоречке, как полагается, окружили с пулеметами и
кончили…
Слушая его, Иван Ильич шел все шибче, покуда не споткнулся.

– Ну, а ты как же?

– Черт его знает. Подвезло… Ранили меня в самом начале, – в руку, нерв, что ли, какой-
то задело, – потерял сознание… Многое я с того часа начал пересматривать… Покуда
валялся кверху воронкой, – бойцы, оказывается, перевязали мне руку, отнесли к омету,
закидали соломой… В такой обстановке, видишь ты, позаботились… Утверждаю: нашего
народа мы не знаем и никогда не знали… Иван Бунин пишет, что это – дикий зверь, а
Мережковский, что это – хам, да еще грядущий… Помнишь, мы в вагоне ночью
разговаривали? Я был пьян, но я ничего не забываю. В чем была ошибка: философия-то,
логика-то корректируются, как стрельба, видимой целью, глубоким познанием
жизненных столкновений… Революция – это тебе не Эммануил Кант!

– Сергей Сергеевич, ну а дальше что было?..

– Дальше-то… Ночью вылез я из соломы. На хуторе орут песни, – значит, победители уже
пьяны. Наткнулся на изувеченный труп, на другой, – все ясно… Поймал лошаденку, ушел
в степь, где провел несколько мучительных дней… Подобрал меня конный отряд
Буденного, – есть у них в Сальских степях такой всадник… Доставили меня на станцию
Куберле и, значит, – сюда. Здесь околачиваюсь в госпитале… Послужной список,
документы – все осталось на гумне, в бекеше… Помнишь мою бекешу? Такой теперь не
построишь…
– Слушай, и Гымза там же погиб?

– Гымзу мы давно потеряли, вместе с обозом, у него сыпняк бил жестокий…
– Жалко Гымзу.

– Всех жалко, Иван… А впрочем, вру, не жалостью это называется… Привык я к полку,
неудобно как-то одному оставаться в живых… Места себе не нахожу, Иван… Ходил в
штаб – просить роту хотя бы… Вполне их понимаю, человек я им неизвестный, один
воинский билет на руках… Ты уж меня в штабе аттестуй, пожалуйста…
– Ну, о чем говорить, Сергей Сергеевич…

– Хотя самое лучшее – бери меня в отряд, честное слово. Хоть помощником, хоть
связистом… Вот сталкивает нас судьба… Помнишь, как у тебя на квартире стихи писали,
пугали буржуев? Ничто не проходит даром, все отзывается: пошалил и забыл, –
смотришь – а ты уже стоишь перед грандиознейшей картиной, так что волосы встают
торчком. Слушай, а помнишь, как я нашел тебя в сарае у немцев? Вот был налет, вот
была рубка! Я еще тогда шашку сломал… Это очень хорошо, что мы опять вместе… В
тебе, Иван, есть какое-то непроворотимое здоровье… Привязался я, что ли, к тебе…
Слушай, а где твоя жена?