Page 199 - Хождение по мукам. Хмурое утро

вашу горячность, но с топливом будет ужасно в эту зиму: Наркомпросу обещаны дрова,
но они в Вологодской губернии, откуда их нужно везти гужом… В общем, толкайтесь,
нажимайте, где только можно…»
Дети приходили в школу посиневшие и мокрые, в таких худых пальтишках, в старых
мамкиных кацавейках, которые разве только на огород повесить, что Катя, наконец,
решилась на открытый бандитизм и назначила субботник по снесению забора.
Школьный сторож – глухой старик с деревянной ногой, Катя и дети, – а они пришли
почти все, – темным вечером, под шум ненастного ветра, разломали забор и все снесли в
школьные сени. Сторож напилил дров, и наутро в классной комнате было тепло, влажно,
от сырых стен шел пар, дети сидели повеселевшие, и Катя рассказывала им с кафедры о
солнечной энергии (об этом она сама узнала только вчера из полезной книжки «Силы
природы»).

– Все, что вы видите, дети, – эта кафедра, эти парты и огонь в печи, и вы сами – это
солнечная энергия… Овладеть ею – задача человечества… Вот для чего нужно учиться и
учиться, бороться и бороться… А теперь мы перейдем к уроку русского языка… Русский
язык – это ведь тоже солнечная энергия, поэтому им нужно хорошо овладеть…
Во время перемен дети рассказывали Кате всякие новости. Дети знали все, что делалось
на Пресне в Москве, и даже за границей у лордов-мордов. Катя очень многое почерпнула
из этих рассказов. Так, раньше чем из газет, она узнала о прорыве белых под Орлом,
откуда стали прибывать раненые. Две девочки собственными ушами слышали, как у
Микулиных – куда они нарочно бегали – Степан Микулин, токарь, только что
вернувшийся, бедный, весь простреленный, приподнялся на койке, – а ему докторами
строго велено лежать, – и кричал дурным голосом жене и матери:

– Измена у нас на фронте, измена! Дайте мне бумаги, чернил, я напишу Владимиру
Ильичу! Лучшие пролетарии кровью умываются, сырой землей укрываются, а Москву не
хотят отдавать белому генералу… Не мы виноваты, что Орел сдан, – измена!..
Петров Митя, слушая эти рассказы девочек, сделался бледный, как штукатурка, и глаза
у него все расширялись, такие мученические, что Катя села рядом на парту, прижала
его голову к груди, но он молча выпростался, – ему было не до утешения, не до ласк.

Несколько дней ливмя лил дождь, и Пресня, казалось, по колено погрузилась в жидкую,
оловянную грязь, – дети приходили совсем растерянные от страшных слухов, как чума
распространявшихся по городу. Было трудно заставить детей сосредоточиться на уроках.
Рыженькая девочка, Клавдия, не приготовившая сложения и вычитания, громко
заплакала посреди урока арифметики. Катя постучала карандашом о кафедру:

– Возьми сейчас же себя в руки, Клавдия.
– Не могу, те-е-е-тя Ка-а-а-а-тя…
– Что случилось?

Девочка ответила хриповато:

– Мама говорит: все равно, не учись, Клашка, арифметике…
– Что за глупости, мама твоя никогда этого не говорила!

– Нет, она сказала: все равно – вышла из грязи и уйдешь в грязь… Офицеры всех нас
конями потопчут…
В сумерках Катя пошла на ликбез, – пробиралась под самыми заборами, чтобы как
можно меньше замочить ноги, в отчаянии останавливалась на перекрестках, не зная, как
перебраться через улицу. На квартиру рабочего Чеснокова (не так давно посланного на
фронт комиссаром) из десяти женщин, с которыми она занималась, не пришла в этот
вечер ни одна. Чесночиха, полгода тому назад вышедшая замуж, беременная, страшно
исхудавшая, вся в желтых пятнах, сказала Кате:

– Не ходите вы сейчас к нам, погодите, не до того нам… Да и вам будет лучше.
Она показала Кате записочку от мужа, с фронта: «Люба, если Тулу возьмут, тогда