Page 200 - Хождение по мукам. Хмурое утро

готовьтесь. Москву отдавать не будем, только через последний труп… Пишу наспех с
оказией… Может случиться, к тебе зайдет военный товарищ Рощин – ты ему верь. Он
расскажет обо всем, – хорошо, если его послушают наши товарищи… Да пусть ему
помогут, если ему что будет нужно. За всем тем жив, здоров, научился ездить верхом, о
чем никогда не гадал…»

– Ждем этого товарища Рощина, да что-то не едет, – сказала Чесночиха, тоскливо глядя
на мокрое окошко. – Приходите тогда, послушайте, я за вами девчонку пришлю… Это кто
же Рощин – не ваш ли муж?
– Нет, – ответила Катя, – мой муж давно убит.

Вернувшись домой, она затопила железную печурку с трубой в форточку – «пчелку»,
окрещенную так потому, что печечки эти попевали, когда их топили лучинками, – ее
сделали на Пресне рабочие и сами установили в Катиной комнате, полагая, что их
учительнице будет много работоспособнее ночевать в некотором тепле. Катя сняла
размокшие башмаки, чулки и юбку, забрызганную грязью, вымыла ноги в ледяной воде,
надела все сухое, налила чайник и поставила на пчелку, вынула из кармана пальто
кусочек серого колючего хлеба, – нарезав кусочками, положила на чистую салфетку
рядом с чашкой и серебряной ложечкой. Все это она делала рассеянно. Когда стукнула
кухонная дверь и в коридоре проволоклись невыносимо медленные шаги Маслова, она
пошла и постучалась к нему.

– А! Мое почтение, Екатерина Дмитриевна. Присаживайтесь. Сволочь погода… А вы все,
я вижу, хорошеете. Хорошеете. Так-с…
Он был почему-то необыкновенно зол в этот вечер. На вопрос Кати: что, в конце концов,
происходит, почему такая повсюду тревога? – он, не отворачиваясь, устроил тонкими
губами одну из своих самых ядовитых усмешечек:

– Вас интересуют партийные новости или что еще? Фронт? Наших бьют. Что еще я могу
вам сказать? Бьют! А в Москве, как всегда, оптимистическое, бодрое настроение…
Массовая мобилизация коммунистов против Деникина… В Петрограде массовые обыски
в буржуазных кварталах… Вынесено решение о закрытии всех фабрик и заводов из-за
недостатка топлива… Последняя, уже окончательно ободряющая новость: объявлена
перерегистрация партийных билетов, то есть очистка авгиевых конюшен… И вот тут-то
мы и победим и Деникина, и Юденича, и Колчака…
Он возил ноги по комнате, забросанной окурками; из-под концов мокрых, грязных брюк
его волочились развязавшиеся тесемки подштанников… Расхаживая, он щелкал
пальцами, которые от вялости плохо щелкали.

– Вот тут-то и победим, тут-то и победим, – повторял он издевательским голосом. – Вам,
разумеется, это все непонятно… И неудивительно, что вам непонятно…. Гораздо
удивительнее, что и мне, например, непонятно… Не понимаю больше ни-че-го…
Социализм строится на базе материальной культуры… Социализм – высшая форма
производительности труда. Так. Наличие высокоразвитой индустрии – обязательно? Да.
Наличие высокоразвитого многочисленного рабочего класса – обязательно? А как же!
Мы Карла Маркса читали, крепко читали… Ну что ж, займемся перерегистрацией… Есть
еще у нас порох в пороховницах…

Катя так от него ничего не узнала толком. В Наркомпросе, куда на следующий день она
пошла за инструкциями, в главном коридоре, где никогда не замечалось сквозняка, а
сегодня (не то где-то вышибли окошко, не то нарочно растворили) дуло пронзительным
холодом, и, несмотря на это, повсюду собирались шепчущиеся кучки сотрудников; Катя
напрасно ходила из комнаты в комнату, – ей только сообщила одна сотрудница, пряча
нос в скунсовый вытертый воротник:
– Да вы что – спросонок, гражданка, не знаете, что мы, должно быть, эвакуируемся в
Вологду…
И вдруг, так же внезапно, произошла крутая перемена. Утром, только забрезжило, Катя
побежала в школу. На Садовой ей пришлось остановиться и пережидать. По
закаменевшей грязи, дробя замерзшие лужи, под огромными, воющими уже по-зимнему,
голыми липами проходили вооруженные отряды рабочих. За ними ехали телеги. И снова,